Мелодия

Жаль, что я не чувствую себя более самоуверенным в этом именинном путешествии мистера Бузи, но я не выспался. Да, конечно, я постоянно не высыпаюсь. Вечером в пятницу я обычно ищу развлечений в нашем городе и ложусь в этот день поздно. Я стараюсь быть максимально очаровательным, когда Джозеф представляет нам Марианну, но я уверен, ее жених смотрит на меня так, будто знает, почему мои веки такие тяжелые, где я был, с кем. Мне очевидно, что он испытывает ко мне неприязнь. Возможно, причина в том, что ему невыносимо внимание мужчин к его матери. Но должен сказать, что его Марианна кажется мне приличной женщиной, она рада делать приятное окружающим и явно более чем довольна человеком, за которого весной выйдет замуж. Я бы сказал, что если он любим, то значит, у него есть достоинства, а потому должен быть достоин восхищения так же, как и те, кого он близко подпускает к себе. Но что касается меня, то я только побаиваюсь его и его глаз-буравчиков, которые в сочетании с бородой странным образом тревожат меня еще сильнее. Когда я пожимаю ее руку, я думаю: есть ли какой-нибудь способ передать ей мою тревогу, может быть отстучать пальцем СОС по ее ладони. Но по тому, как она смотрит на меня – на всех нас, кроме миссис Пенсиллон, – я вижу, что она уже предупреждена; самим Джозефом. «Ты с ними поосторожнее, в особенности с женщиной, – такие слова он наверняка сказал ей. – Они прихлебатели дяди Альфреда, он стал их персональным дураком».

По правде говоря, мистер Бузи и в самом деле кажется чрезмерно игривым в нашей компании, он словно чувствует себя обязанным, как и многие старики, сбросить годков тридцать, когда в комнате с ним Лекс или кто-нибудь молодой, кроме меня. Она часто говорит ему, как он хорош для своих семидесяти, как энергичен, умен, открыт для новейших увлечений. Он подыгрывает ей. Но в одиночестве он становится – я это знаю – другим человеком. Внутренние стены наших квартир довольно тонкие. Я нахожусь от него всего в нескольких шагах через коридор, это то же пространство и расстояние, что было между мальчиком за роялем, разучивавшим «Карнавальный каприз» Дэлл’Овы, и его отцом с задранной рубашкой в ожидании иглы шприца. Не то чтобы до меня доносится каждый его шаг, но я слышу достаточно, чтобы знать, когда он принимает ванную, когда кашляет, готовит, идет в туалет (слишком уж часто, я бы сказал) или открывает буфет или ящик. Я даже слышу, когда он рыскает по своим двум крохотным комнаткам – человек, которому нечем заняться. И я вижу свет из-под двери в его квартиру. Выключает он его теперь рано. Мой сосед ложится в постель, кажется, как только стемнеет, хотя явно не может заснуть допоздна. Пружины его кровати скрипят, как скворцы. Они снова начинают свои хоровые песни перед моим уходом на работу, а в выходные могут продолжать их далеко после рассвета. Он, кажется, не находит оснований, чтобы вставать. Иногда я слышу, что он встает чуть не в полдень – он открывает жалюзи, начинает говорить сам с собой.

У меня сложилась привычка: если я свободен, то составляю ему компанию, стучу в дверь костяшками пальцев – новый электрический звонок ему не нравится – и просто кричу «Пять!», словно я администратор концерта и веду отсчет минут, оставшихся до его выхода на сцену. Это дает ему время подняться, или одеться, или побриться, в общем, привести себя и свою приемную в порядок. И еще, должен сказать, это дает ему время открыть окна и проветрить помещение. И что это такое происходит со стариками?

Когда я только стал арендатором у мистера Бузи, он часто играл на рояле, и я каждый день слышал, как он репетирует, даже пытается – безуспешно – найти слова для его «Персидских колокольчиков», этого скорбного позвякивающего плача по Алисии, начатого в ночь нападения на него у дверей кладовки, а еще и причитаний по мальчику. Но кто-то из верхних комнат явно пожаловался на него или по меньшей мере попросил в письменной форме, засунув записку под дверь, играть только «в рабочее время», держа ногу на педали модератора. «Если музыку слышите вы, то слышим и мы», – написали они. Поэтому он закрыл крышку рояля и сидел в тишине своей комнаты. «Некоторым мелодиям никогда не найти слов для себя», – говорит он. Это самая печальная фраза.

Но когда я прихожу посидеть с ним, он оживляется. В его комнате снова люди. Он даже пробегает пальцами по клавишам – нажав, конечно, педаль модератора, – вспоминает концерты, которые давал когда-то, и положение, которое занимал. Если не считать ту неделю преследования и хаоса, укусов и побоев, он прожил счастливую жизнь, это трудно отрицать, но никакое долгое счастье не приготовит тебя к одиночеству старости, говорит он.

– Ты – это все, что у меня есть, – говорит он, обескураживая меня. Я почти не осмеливаюсь смотреть на него. – И Лекс, конечно.

– И миссис Пенсиллон?

– Да, и она.