Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

Стих выковывает переживаемое в формулу. В стихе я давно научилась обходиться без записи. Проза дает свободу расположиться во времени, тут запись необходима. Шли мысли о юности, о становлении человека исследователем, о первых экспедициях. Они были в записях и возродили привычку связывать мысль с бумагой. И уже трудно было отказаться. Но как укрыть записи?

Нары нашей бригады стояли подряд. Я – в углу у стены. На соседней со мной вагонке долгоногая Марийка. Она тихонько вышивала, все думала о маленькой дочке, что осталась на Львовщине. Дальше – Лена Борис с Волыни, Оленка-гуцулка, Рузя и Галя. В наших я уверена – не сболтнут, что пишу. Может, и можно, лежа в своем углу, записывать дальше, хоть наметки?..

Раз, откачав норму воды, мы возвратились в барак. Девчата, сидя на нарах, занимались своими делами. Я лежала в углу с карандашом и клочком бумаги.

Вошла Свидерская, толстоногая и толстозадая женщина, о которой говорили: стукачка! Для чего, если не для осведомительской работы, привезли здоровую, крепкую бабу на полуинвалидный лагпункт? Зачем она ходит по баракам и со всеми заговаривает? В лагерях трудно что-нибудь скрыть, «параши» быстро разносят новости.

На 10-м лаготделении скоро открыто стали говорить ей:

– Катись, Свидерская, нечего тебе делать в нашем бараке.

Она оборачивалась и, крикливо пререкаясь, уходила, тряся толстым задом.

Эта вот Свидерская сунула нос и неожиданно вошла к нам в барак. Сказала мне медовым голосом:

– Письма пишете? Говорят, сегодня почту будут раздавать…

– Не лазь по чужим баракам, Свидерская, – сурово сказала Лена Борис, – нам тебя не треба.

Свидерская, ворча, утряслась из барака.

– Худо, – покачала головой черноглазая Оленка. – Видала, падла, что вы не письмо пишете.

– Байдуже! – ответила Рузя. – Не посмеет стучать, слишком явно будет, ведь никого, кроме нее и нас, в бараке не было.

– Не сразу и настучит.

Прошло с неделю.

Вечером, перед отбоем, надзиратели пришли в барак и подошли к моим нарам.

– Индивидуальный обыск, – сказала надзирательница, ощупывая меня, – следуйте за мной.

Надзиратель остался рыться в тумбочке и под нарами, а она повела меня в кабинет начальника режима.

Там стояли принесенные из каптерки мой чемодан и рюкзак.

– Произвели личный обыск заключенной? – спросил важно начальник режима, одергивая под ремнем гимнастерку.

Надзирательница сказала:

– Осмотрела всю, товарищ начальник. Ничего не найдено.

Он смотрел оловянными глазами:

– Произведите обыск вещей.

Надзиратель вошел:

– Ничего нет, товарищ начальник.

Присоединился к надзирательнице. Она вытряхнула на пол содержимое рюкзака. Щупали каждую тряпку. Я неподвижно стояла у дверей. Косой, низкий солнечный луч прошел за окном по дорожке. Шумно верещали воробьи, у них шло вечернее совещание. Я – неподвижна. Мелкая дрожь под коленками и сухие губы.

– В мешке ничего нет, товарищ начальник!

– Приступайте к осмотру чемодана. Отодвиньте его. Заключенная, соберите барахло в мешок.

Стараясь, чтоб незаметно было, как дрожат руки, я засунула вещи в рюкзак. Опять выпрямилась.

Присев на полу, надзиратели пересматривали и выкидывали все из чемодана. Начальник режима, поскрипывая сапогами, прошелся по кабинету.

– Ничего нет, товарищ начальник, – сказал надзиратель, поднимаясь и захлопывая крышку чемодана.

Начальник удивленно остановился:

– Не нашли?!

– Ничего нет, точно.

Молчание…

– Убирайте барахло. – Начальник с силой поддал деревянный чемодан ногой, так что тот перелетел к двери, ударился о порог. Звонко, с треском, лопнуло фанерное дно.

И по кабинету, по порогу и за порог разлетелись бумажные листья.

– Вот! Ловите! – крикнул начальник режима. Надзиратель бросился за дверь, ловить листы по дороге, надзирательница хватала их на полу, будто и тут они могли исчезнуть. – А-а! – торжествовал начальник. – Целый склад! Видали, чем занимается? Следствие разберет, что за бумаги… Раз-бе-ре-ет!

Ему уже виделся орден за открытие нового дела. Оловянные глаза блестели.

Я стояла деревянной чуркой, крепко сжав мышцы лица. Я уже испытывала раньше: холодная лягушка шевелится под ребрами, на ладонях пот, ноги ватные. И чувство пустоты. Но не показать…

– В барак! – сказал начрежима. – Отбой был.

Надо идти спокойно. Не дать гаду радоваться… Надо дойти до барака совершенно спокойно…

Барак встретил меня напряженным молчанием. Не спали, но ни одна не подняла головы – в лагерях не расспрашивают. Я прошла в свой угол, разделась, легла на нары. Напряженные глаза девчат смотрели на меня.

– В последний момент он ударил ногой, и дно лопнуло, – тихо сказала я, – рукописи рассыпались.

Рузя и Галя побледнели. Темные глаза Оленки стали совсем черными.

– Святый Боже! – прошептала она.

– «Мордовка» сгребла их лапами в кучу и бросила в чемодан… А он – прямо лопался от торжества… – Я отвернулась к стене. Умение уйти в небытие, закостенеть – спасительно для арестанта. Оно вырабатывается…

Впереди была ночь опустошенности. Надо ее пережить… Не думать…