Мемориал

По всем законам я должен был помереть. Но крепок человек; остался я жив! Несколько дней Ирэна с Виолой склеивали обрывки моего сознания, сшивали их ассоциациями, и наконец мои кипящие мозги малость остыли и приняли более-менее чёткую форму. Я вспомнил, что зовут меня Август Виткевич, и живу я в Старом Городе Коломне, и где-то под этим Городом зарыто илионское золото. И если мы это золото не вернём в этот самый Илион, да ещё самым срочным образом, то не только наша замечательная Коломна, но и половина ойкумены накроется медным тазом.

Тут я стал сам понемножку себя вытягивать. И вытянул — с помощью девчонок. Снаружи даже стал похож на нормального.

Так что, когда Виола предложила мне смотаться на тусовку — я даже обрадовался. Впрочем — уже тогда было ясно, что это не простое развлечение. Зачем-то им было нужно глянуть на тусовку моим взором. Что-то должно было решиться в тот вечер. И не судьба тусовки (шут с ней), а всего Города, и больше, чем Города…

Когда-то Брусенская улица была в Городе главной. Рассказывали старики, как в прошлом веке, да и в начале двадцатого, гулял здесь каждый вечер коломенский высший свет. Степенно, парами, шли коломенские мещане, инженеры и тому подобный мидл-класс — от Ивановских ворот до старинного сквера «Блюдечко». Там, на крутом обрыве кремлёвского холма, разворачивались обратно; затем всё сначала, и так — до сумерек.

Слева багрянила масонская стена Брусенского монастыря, из-за астральных символов которой (белый на красном) громадина Крестовоздвиженского собора выставляла белокаменные барочные наличники алтарей и упиралась в небо синими шатрами, на коих горели золотые звёзды. С колокольни доносился забавный звон: «К нам, к нам, к нам, сиротам!», а от ворот из просвирни доносился божественный запах свежих просфор (о, какие это были просфоры! — такой сдобы и вкуса даже в городе Париже не пробовали).

Напротив, направо, таилась секретная мастерская, а за ней пузатилась ампирная усадьба, в семидесятые годы превращённая в Городскую управу, где в присутственные дни сидели гласные во главе с Мишей Посохиным, где решались дела практические, тянулась административная бодяга, и куда после 17 года въехал коломенский совет и начал «энегрично фукцировать». Фукцировал он до тридцатых, а потом перебрался в бывшую гостиницу фроловскую, ту самую, супротив которой поставили картавого дедушку-сатану с протянутой рукой.

Налево по Брусенской торчала одноэтажная почта с призраками Гоголя, юного Достоевского и пожилого Лажечникова. А напротив неё, справа, на углу — фотография Бортняева, за фотографией расположилось красное двухэтажное, с белокаменным цоколем, Благородное собрание. За Благородным собранием ещё был дом с каменным низом и деревянным верхом, а вот за ним как раз и была роскошная генеральская усадьба генеральши Тыртовой, из красного кирпича, с флигелем, с воротами, с великолепным дворовым фасадом со сдвоенными колоннами.

Впрочем, в начале века это была не усадьба, а женская гимназия Подаревской (между нами говоря — неважная гимназия; и народ оттуда выходил несерьёзный). Должно быть, именно этих гимназисток в козьих полусапожках видел московский архитектор М., сгубивший свою бессмертную душу ради сатанинского распутства и блестяще описанный господином Кремнёвым в его «Истории парикмахерской куклы». Эх, где теперь этот господин Кремнёв? В каком лагере, за какой проволокой сгнили его кости? Где теперь эти гимназистки? Где «стройные монашки Брусенецкого монастыря»? Где купцы Патокины, где музеевед Грибоедов, где Маринка Мнишек с её проклятым кладом? Где коломенский высший свет, да и был ли он, а если был — то, может, он был низший, а не высший, если, в конце концов, всё полетело в тартарары?

Сгинуло всё; и только мы теперь поздним вечерком шли в гимназию Подаревской, где сейчас спортшкола, и где на летние каникулы разместилась коломенская тусовка. А за нами шёл ещё кто-то, но тогда я не придал этому значения.

Весь генеральский двор (гимназический тож) оказался забит странными отроками.

Один из них, который постарше, стоял на крыльце, опираясь о колонну, и читал книгу вслух, а остальные внимали ему, кто сидя на земле, а кто — стоя.

— Питай меня Своим взором, Господи, и учи. Дай мне уразуметь, что Твой взор видит всякий видящий взор и всё видимое, всякое действие видения, всякую силу видения, всякую видимую силу и всякое возникающее из них видение так, что Твоё видение есть вместе и причинное основание всего этого. Ты всё видишь — и этим даёшь всему основание.