Мемориал. Семейный портрет

- Книга принадлежит мисс Прендергаст.

- Ну и пусть она держит ее при себе.

- Она мне дала почитать, - сказала Лили. - Очень интересная книга.

Не выдержал, крикнул со свирепой издевкой:

- Я-то думал, ты такая заядлая протестантка!

- Это мне не мешает прислушиваться к тому, что могут сказать другие.

- Считаешь, каждой религией не грех побаловаться?

- Я считаю, не грех быть терпимыми.

- Не очень-то вы, протестанты, терпимы к католикам.

- Вы, протестанты, - она не сдержала улыбки. - Ну а кто же ты у нас, детка?

- Неважно, кто я. Я - ат… - но нелепое слово не выговорилось. Бешено повернулся, отчаянно махнул рукой.

- Я ни во что не верю.

Как серьезно она это приняла, слегка ошарашила даже, ведь ждал насмешки. Она ответила:

- Но ты же, конечно, не против того, чтобы разные люди по-разному видели Истину?

- Ты не поняла. Нет, я именно против. Потому что никакая это не Истина. Я не терплю религию. Я ее презираю. Все религии скверны. А религиозные люди - либо идиоты, либо ханжи.

Вот! Наконец-то выговорил. Но она ответила с ледяным достоинством:

- Если у тебя такие чувства, не понимаю, зачем ты ходишь со мной в церковь по воскресеньям.

- Хожу с тобой за компанию. Больше не буду - если тебе так лучше.

- Мне лучше, чтоб ты оставался дома.

На этом собеседование закончилось. Вечером, зайдя к ней, застал в слезах. Произошло примирение. Молил прощения за грубость. Были поцелуи. Ночью, в постели, потом весь следующий день перебирал собственные слова. И хотя терзался раскаянием, почти нестерпимо терзался, из-за того что так с ней себя вел, не мог взять назад, даже в душе, ни единого сказанного о религии слова. Ну просто высказал наконец все, что накипало годами. Когда настало воскресенье, он, тем не менее, был готов пойти с матерью в церковь, если позовет. Очень хотелось окончательно помириться. Но Лили не позвала. Больше она никогда не звала его в церковь.

* * *

Он отвернулся от окна, глубоко вздохнул. Надоело, надоело до смерти. Холл надоел, Кембридж, Лондон, сам себе надоел, все и вся надоели. Так устаешь, что даже тоски не чувствуешь, разве что приступами. Надо работать. Вечно надо работать. Даже сутулиться начал, и постоянно болит голова. Нужны очки посильней. Сто раз себе твердишь, а все руки не доходят. Есть даже удовлетворение какое-то в том, чтоб портить себе здоровье, есть даже гордость, что ли, этой своей дурацкой силой сопротивления. То и дело слышишь - у такого-то нервный срыв. Скажите пожалуйста. А тут - устал не устал, а надо себя перебороть. Получить эту их магистерскую степень. Другие блистательны, у них наития. А тут - упорством берешь. И ничего с собой не поделаешь. Если даже, скажем, войти в экзаменационный зал с твердым намерением провалиться - не получится, воспротивится все нутро. И совершенно зря тутор время от времени тревожно остерегает: "Не перенапрягайтесь. Смотрите, не выдохнитесь". Ничего, небось, не слабонервный боксер-тяжеловес. Болельщики будут довольны.

В первый год все, в общем, удачно клеилось. Хорошая школа - тоже не фунт изюма. На какое-то время вписался, втянулся, занялся даже местной политикой, строчил статейки в один университетский журнальчик, который чуть попристойней, иногда выступал в Союзе, где взвешенные фразы, с печатью победы над заиканием, произвели^гаки впечатление. Вступил в соответственный клуб и пускался в долгие изнурительные пробеги. Пустая трата времени, теперь очевидно. И вот - вовсе выпал из жизни колледжа, затворник, мишень для незлобных шуточек.

Ладно, решил Эрик, пойду. Какое мне дело, в сущности, будет он там, не будет. Какая разница. Хоть обстановку пере-

меню. Вылезу, по крайней мере, на часок-другой из этой комнаты.

А сейчас надо работать, - повернулся устало к своим книгам, ящичкам с выписками, сел за стол и снова взнуздал свой терпеливый мозг, перегруженный всем тем, что на него навьючивалось два последних года, - сейчас надо работать.

* * *

- А, это ты, моя радость? Входи, - кричал Морис с верхней ступеньки.

Он был очень элегантно одет и явно не забывал об этом ни на минуту. Эрика далеко не привел в восторг двубортный пиджачок, очень по моде куцый, остроносые туфли. Стаканчик-другой явно был уже опрокинут.

- Сто лет не видались!

- Со вчерашнего вечера, - Эрик улыбнулся.

- А-а, мы, значит, видались вчера вечером? Ой, ну конечно! Вот идиот, да?

- И какова же дальнейшая судьба указателя?

- В гостиной стоит. Но миссис Браун его не одобряет, правда, миссис Браун? - потому что эта дама явилась в дверях с подносом.

- Ну конечно, мистер Скривен. И я надеюсь, скоро вы уберете эту грязную гадость. Не то у меня будут неприятности.

- Ах, миссис Браун, дорогуша, ну конечно, мы его уберем, раз вы, правда, уверены, что он вам не импонирует.

Эдвард Блейк был в гостиной, с женщиной. Эрик удивился, узнав художницу, которую раза два видел у тети Мэри на прошлых каникулах. Маргарет Ланвин. Тетя Мэри еще устроила выставку ее картин у себя в Галерее. Когда здоровались, она улыбнулась, как будто спрашивая: "Удивляетесь, наверно, причем тут я?" Эрик вспомнил, что она ему тогда понравилась.