Мемуары

От принца де Конти я вместе с герцогом Буйонским и его супругой, которую мы также увезли с собою из Ратуши, отправился в их Отель. Запершись в кабинете, мы стали обсуждать, как нам следует держаться с испанскими посланцами. Решить это было не так-то просто, принимая во внимание, что принадлежали мы к партии, которой основу составлял Парламент и которая в настоящее время открыто вела переговоры с двором. Герцог Буйонский уверял меня, что испанцы не перейдут границу Франции, пока мы не дадим слово сложить оружие только одновременно с ними, а стало быть, не ранее, нежели будет заключен общий мир. Но как могли мы им это обещать, когда мы не могли поручиться, что Парламент со дня на день не заключит мир отдельно от нас. Мы имели способы чинить помехи его действиям и затягивать их, но второй нарочный от г-на де Тюренна еще не прибыл, и потому замыслы виконта были нам известны лучше, нежели то, велика ли надежда на их успех; к тому же нас уведомили, что Анктовиль, командующий конной ротой герцога де Лонгвиля и присяжный его посредник, уже ездил тайком в Сен-Жермен, а стало быть, у нас не было довольно оснований, чтобы обещать испанцам действовать от имени Франции без Парламента или, точнее, против него.

Герцогу Буйонскому, как я уже говорил вам однажды, такой план мог быть на руку, но в этом случае я снова отметил, что он признавался в своем интересе — а эта добродетель принадлежит к числу самых редких. «Если бы я, сударыня, — сказал он герцогине, которая в этом вопросе была менее искренней, — держал в своей власти народ Парижа и видел свою выгоду в действиях, могущих погубить господина коадъютора и герцога де Бофора, то и тогда ради их спасения и сохранения своей чести я должен был бы по мере своих сил соображать свою корысть с тем, что избавило бы их от гибели. Но дело обстоит совсем по-другому. Я не имею никакой власти в народе, они в нем всесильны. Вот уже четвертый день вам твердят об одном: не в их интересах использовать народ, чтобы привести к покорности Парламент, ибо один из них не желает покрыть себя позором в глазах потомков, отдав Париж испанскому королю, а самому сделавшись капелланом при графе де Фуэнсальданья, второй же показал бы себя еще большим глупцом, чем он есть на самом деле — а это уже и так немало, — если бы, нося имя Бурбона, согласился сделаться испанским подданным. Вот что господин коадъютор повторял вам десятки раз за эти четыре дня, объясняя, что ни он, ни господин де Бофор не хотят подавить Парламент руками народа, ибо они убеждены: держать его в подчинении они смогут лишь при вмешательстве Испании, первой заботой которой впоследствии будет разрушить доверенность народа к ним самим. “Верно ли я истолковал вашу мысль? — спросил меня герцог Буйонский и, все так же обращаясь ко мне, продолжал: — Принимая все это в расчет, нам [163]должно воспрепятствовать Парламенту неуместными действиями вынудить нас поступить несогласно с вашими интересами. Мы приняли меры для этой цели и имеем причины надеяться, что они не останутся втуне. Но если ход событий обманет нас и Парламент за недостатком благоразумия станет бояться не того, что и в самом деле может причинить ему вред, а того, что причинить ему вреда не может, словом, если вопреки нашим стараниям он будет склоняться к позорному миру, который не обеспечит нам даже личной безопасности, что мы станем делать? Я спрашиваю вас об этом, и спрашиваю тем более настоятельно, что решение это должно предшествовать другому, какое надобно принять теперь же — чего нам следует держаться в переговорах с посланцами эрцгерцога"».