Мемуары

На другой день, 12 числа, принц де Конти в немногих словах объявил Парламенту то, что было решено у герцога Буйонского. Герцог д'Эльбёф повторил то же в других выражениях, а мы с г-ном де Бофором, намеренно показывавшие, что не собираемся ничего объяснять, услышав обращенные к нам крики женщин в лавках и на улицах, убедились, что все предсказанное мной насчет волнения в народе более нежели справедливо. Мирону, которого я просил быть начеку, с трудом удалось сдержать толпу на улице Сент-Оноре при въезде депутатов в город, и я не однажды пожалел о том, что еще с утра предал огласке самые постыдные из статей договора, как и то, что он скреплен подписью Мазарини. Я уже говорил вам, по какой причине мы желали, чтобы это стало известным, но признаюсь, гражданская война принадлежит к числу столь тяжелых болезней, что лекарство, предназначенное для излечения одного из симптомов, порой усугубляет три или четыре других.

Тринадцатого числа рюэльские депутаты явились в Парламент, пребывавший в большом возбуждении, и герцог д'Эльбёф, которого, как [186]позднее рассказал мне шевалье де Фрюж, привело в отчаяние письмо, полученное им накануне в одиннадцать часов вечера из Сен-Жермена, без всяких околичностей спросил их, вопреки тому, что было решено у герцога Буйонского, позаботились ли они об интересах военачальников. Первый президент вместо ответа вознамерился было огласить протокол того, что совершилось в Рюэле, но был едва не оглушен невнятным, но единодушным ропотом палат; они кричали, что никакого мира не признают, а депутаты лишены полномочий и гнусно предали генералов и всех тех, кому Парламент обещал свою поддержку. Принц де Конти довольно мягко сказал, что весьма удивлен, как могли заключить мирный договор без его и генералов участия; Первый президент возразил ему, что генералы всегда утверждали, будто у них нет интересов, отдельных от интересов Парламента, а впрочем, от них одних зависело послать в Рюэль своих собственных депутатов; тогда герцог Буйонский, которого подагра отпустила и он в этот день начал выходить из дому, объявил, что, поскольку кардинал Мазарини остается первым министром, он просит Парламент об одной милости — получить для него паспорт, чтобы он, не опасаясь за свою жизнь, мог покинуть пределы королевства. Первый президент ответил герцогу, что об его интересах позаботились — он, Первый президент, сам, мол, по собственному побуждению, настаивал на том, чтобы герцогу возместили утрату Седана, и требование это будет удовлетворено; но герцог Буйонский возразил ему, что все это пустые слова и к тому же он никогда не отступится от других генералов; тут ропот возобновился с такой яростью, что президент де Мем, которого клеймили позором в особенности из-за подписи Мазарини, от страха затрясся как лист. Громкий шум распалил господ де Бофора и де Ла Мота, которые забыли все, что было решено вначале, и первый из них, положив руку на эфес шпаги, сказал: «Зря усердствуете, господа депутаты, эта шпага никогда не станет служить Мазарини». Вы видите, сколь я был прав, когда у герцога Буйонского утверждал — при том возбуждении, в какое придут умы по возвращении депутатов, мы не сможем поручиться за то, что произойдет через четверть часа. Мне следовало прибавить, что мы не сможем поручиться и за самих себя.

Президент Ле Коньё предложил было, чтобы Парламент приказал депутатам возвратиться в Рюэль, дабы защитить там выгоды генералов и изменить статьи, не одобренные палатами, — накануне в одиннадцать часов вечера это внушил ему герцог Буйонский, — но тут из зала донесся громкий шум, который перепугал мэтра Пройдоху и вынудил его замолчать; президент де Бельевр, участвовавший в решении, принятом у герцога Буйонского, хотел поддержать предложение Ле Коньё, но шум, еще более грозный, чем в первый раз, прервал и его. Вошедший пристав, который охранял двери в Большую палату, дрожащим голосом сказал, что народ требует герцога де Бофора. Тот вышел, обратился к черни с увещанием на свой лад и на время ее успокоил.