Мемуары

По моему мнению, герцогу Орлеанскому в этом случае удалось наилучшим образом соблюсти интересы Короля. Кардинал нашел, однако, что он действовал в отношении Принцессы с излишним мягкосердием, и в самый день возвращения Короля объявил нам с герцогом де Бофором, что именно в этих обстоятельствах мы должны были показать свою власть над народом. Мазарини от природы был вздорным и сварливым, а это большой порок в человеке, которому приходится иметь дело с множеством людей. Два дня спустя случилось кое-что похуже. Многие лица, которые, защищая свою выгоду в спорах о муниципальной ренте, поднимали шум на собраниях рантье в Ратуше, опасались теперь, что со временем их станут за это преследовать, и потому вскоре после ареста принца де Конде пожелали, чтобы я добился амнистии. Я поговорил об этом с Кардиналом, который легко со мной согласился, а в большом кабинете Королевы даже сказал мне, указывая на ленту своей шляпы, завязанную по фрондерской моде: «Меня и самого придется включить в эту амнистию». Однако, вернувшись из упомянутых путешествий, он заговорил другим тоном. Он предложил издать указ о забвении вины, упомянув в нем имена лишь пяти или шести членов Парламента, бывших синдиками, и, быть может, также тысячу или две самых именитых парижских горожан. Я привел ему доводы в пользу общей амнистии, на которые, казалось бы, возразить было нечего: он спорил, оттягивал ответ, лгал, потом, так ничего и не решив, уехал в Нормандию и Бургундию; и хотя принц де Конде был арестован 18 января, амнистия была обнародована и зарегистрирована Парламентом только 12 мая, да и то вырвать ее удалось лишь тогда, когда я объявил, что, если она не будет дарована, я стану добиваться, чтобы подставных свидетелей наказали по всей строгости закона; этого смертельно боялись, ибо в существе своем история была постыднейшая, а улики настолько бесспорны, что Канто и Пишон скрылись еще до того, как был арестован принц де Конде.

Почти в ту же самую пору у нас с Мазарини вышла новая стычка из-за муниципальной ренты, ибо д'Эмери, которому жить оставалось уже недолго, из кожи лез вон, стараясь притеснить рантье в статьях даже столь незначительных и приносивших Королю столь ничтожный доход, что я пришел к выводу: он действует так для того лишь, чтобы показать рантье, что их покровители, примирившись с двором, их предали.

А тут еще меня предупредили, что аббат Фуке подстрекает против меня мелкий люд, раздавая деньги и распространяя слухи, могущие меня очернить.

Словом, лица, бывшие на вторых ролях, все без исключения опасались истинного сближения между Кардиналом и мною, и, полагая, что оно легко может быть достигнуто посредством брачного союза между старшим Манчини, человеком благородным и достойным, и мадемуазель де Рец, ставшей ныне монахиней, на другой день после нашего примирения стали [258]думать лишь о том, как бы нас поссорить; это не составило труда, ибо, во-первых, они на свой лад толковали Кардиналу осторожность, с какой мне приходилось действовать в отношении народа, чтобы не погубить себя в его глазах; во-вторых, доверенность, какую Месьё возымел ко мне сразу после ареста принца де Конде, сама по себе будила в Мазарини вполне понятное недоверие. Секретарь Месьё, Гула, вновь утвердившийся у него в доме после опалы Ла Ривьера, который его когда-то изгнал, во многом содействовал тому, чтобы посеять это недоверие, — он желал с помощью двора ослабить растущее благоволение ко мне своего господина, подозревая, что лишь оно одно умаляет благорасположение герцога Орлеанского к нему самому. Признаться вам, я отнюдь не искал милости Месьё по двум причинам: с одной стороны, зная характер Месьё, я считал ее ненадежной и даже опасной; с другой стороны, я понимал, что тень, отбрасываемая участием в совете вельможи, слабостям которого не удается противодействовать, всегда вредит человеку, главная сила которого состоит в общественной его репутации. Я замыслил было приставить к Месьё президента де Бельевра, ибо Месьё всегда нуждался в ком-нибудь, кто бы им руководствовал. Однако Месьё на это не поддался, потому что невзлюбил физиономию де Бельевра, чересчур, по словам герцога Орлеанского, продувную и плебейскую. Не без основания полагая, что Гула слишком предан Шавиньи, Кардинал слишком долго колебался, раздумывая, кем его заменить, ибо, поддержи он с самого начала Белуа, я думаю, он добился бы успеха. Как бы там ни было, жребий пал на меня, и я был раздосадован этим едва ли не так же, как двор, по причинам, которые я вам уже изложил, а также потому, что повинность такого рода стесняла дерзкую независимость, в высшей степени свойственную моему нраву и совершенно не подвластную разуму.