Мемуары

Нарочный, посланный ко двору, чтобы узнать о намерениях Королевы, прибыл вовремя; казалось, само Небо уже готово благословить великую цель, но все надежды рухнули вдруг самым непостижимым образом. Двор был весьма удивлен и раздосадован предложением эрцгерцога: во-первых, Сервьен внушил Кардиналу к мысли об общем мире отвращение, превосходящее всякое описание; во-вторых, желание быть одним из полномочных представителей на переговорах с Испанией, изъявленное мной Кардиналу, когда я примирился с ним в последний раз, заронило в нем подозрение, что предложение эрцгерцога подстроено и это я, в сговоре с г-ном де Тюренном, побудил эрцгерцога его сделать. Кардинал, однако, не посмел отвергнуть предложение мира, ибо Ле Телье остерег его, что весь Париж восстанет, если он выкажет в этом деле хотя малейшее колебание; по возвращении в Париж главный прево Королевского дома сказал мне, что знает из верных рук, будто Сервьен приложил все старания, чтобы убедить Кардинала ни в коем случае не предоставлять Месьё неограниченных полномочий и, в особенности, не допустить личной встречи Месьё с эрцгерцогом. И все же грамоты прибыли к сроку, так что мы успели показать их дону Габриэлю де Толедо. Они предоставляли Месьё неограниченные полномочия вести переговоры о мире на условиях, которые он найдет разумными и могущими послужить интересам Короля; в подчинение ему даны были, также в звании чрезвычайных и полномочных послов, Первый президент г-н Моле и г-н д'Аво. Вы удивлены, что после данных мне обещаний, о которых я говорил вам выше, я не оказался третьим. Я был удивлен еще гораздо более. Я, однако, не выказал негодования и даже помешал Месьё, который был разгневан не менее моего, обнаружить свои чувства, ибо не считал приличным омрачить хотя бы [279]тенью личной корысти приготовление к общему и столь великому благу. Именно так объяснил я положение дел всем своим знакомцам, заверяя их, что, покуда есть надежда добиться мира, я от всего сердца принесу ему в жертву обиду, какую могу и должен чувствовать из-за нанесенного мне оскорбления. Герцогиня де Шеврёз, опасавшаяся следствий этого оскорбления тем сильнее, чем большую я выказывал сдержанность, заставила Ле Телье сообщить обо всем двору. И сама написала о том же в энергических выражениях. Кардинал испугался; он предоставил мне, как и двум другим, полномочия чрезвычайного посла; граф д'Аво, несказанно этим обрадованный, — два или три раза случайно встретившись со мной у Месьё, он оценил вполне бескорыстие моих намерений, — потребовал, чтобы я побеседовал с доном Габриэлем де Толедо с глазу на глаз и заверил его от своего и от его имени, что, если условия испанцев будут разумными, мы заключим мир в два дня. В разговоре этом г-н д'Аво сказал мне примечательные слова. Получив полномочия чрезвычайные, я колебался, должно ли мне обсуждать этот предмет, пусть даже и бегло и осторожно, с представителем Испании. «Я поддался такому сомнению в Мюнстере, — возразил мне г-н д'Аво, — и, быть может, Европа поплатилась за это потерею мира. Месьё — правитель королевства, Король еще не достиг совершеннолетия. Вы сумеете убедить Месьё согласиться на то, что я вам предлагаю; поговорите с ним, я не против того, чтобы вы рассказали ему, что это я дал вам такой совет». Я тотчас отправился в библиотеку Месьё, который занимался там своими медалями, и передал ему предложение графа д'Аво. Он послал за ним, более четверти часа подробно его расспрашивал, а потом приказал мне найти способ самому объявить или передать через кого-нибудь дону Габриэлю де Толедо, который, по его словам, был сребролюбцем, что, если на предлагаемом совещании будет заключен мир, он подарит ему сто тысяч экю; единственное, что тот должен исполнить — это сообщить эрцгерцогу: если условия испанцев будут разумными, Месьё примет их, подпишет и добьется регистрации их в Парламенте, прежде чем Мазарини получит первое о них известие. Граф д'Аво считал, что мне следует в этом же духе написать виконту де Тюренну, и взялся передать ему мое письмо в собственные руки. Письмо, касавшееся предмета столь важного, было, по правде сказать, весьма игриво. Начиналось оно так: «И тебе достало совести, проклятый испанец, честить нас народными трибунами!» Конец его был столь же легкомыслен, ибо я попрекал виконта маленькой мещаночкой с улицы Пти-Шан, в которую тот был пылко влюблен. Зато середина письма повествовала о существе дела и со всею решительностью доказывала г-ну де Тюренну, что мы горячо желаем мира. Во дворце герцога Орлеанского я завел с доном Габриэлем де Толедо беседу столь непринужденную, что она не привлекла ничьего внимания, и, однако, дал понять испанцу все, что должен был ему объявить. Как мне показалось, он весьма обрадовался, а в отношении ста тысяч экю не изъявил ни гордости, ни щекотливости. Он был близок к графу де Фуэнсальданья, который благоволил к нему и, оправдывая некоторые [280]странные его причуды, говаривал, что это самый мудрый из всех известных ему безумцев. Я не раз замечал, что люди такого склада берут не убеждением, но внушением, а способность внушать куда важнее способности убеждать, ибо внушению подвержен всякий, убедить же почти никого нельзя. Однако на сей раз дону Габриэлю де Толедо не удалось повлиять на де Фуэнсальданью ни убеждением, ни внушением, как мы на то надеялись; папский нунций и секретарь венецианского посла, заменявший посла в Париже в его отсутствие, вместе с графом д'Аво выехали тотчас следом за доном Габриэлем и остановились в Нантейе, чтобы, находясь поблизости от эрцгерцога, дождаться испрошенных ими от него паспортов; они надеялись обсудить с ним в подробностях то, чего дон Габриэль де Толедо коснулся лишь в общих словах, но получили ответ, что Его Императорское Высочество назначил место и время встречи и к этому ничего более не имеет прибавить; передвижение армий не позволяет ему ждать долее, нежели до 18 сентября (благоволите заметить, что дон Габриэль, назначивший это число, прибыл в Париж только 12-го); он не имеет нужды в посредниках и при любых обстоятельствах, которые позволят вести мирные переговоры, будет всемерно им содействовать. Не правда ли, никто и никогда не пытался покончить с делом столь бесчестно и, главное, столь грубо, как испанцы в этом случае. Они действовали наперекор собственной выгоде, в ущерб своему доброму имени, вопреки благопристойности, и никто никогда не мог объяснить мне причину их поведения. Впоследствии я пытался разузнать о ней у кардинала Тривульци, у генерала Карасены, у г-на де Тюренна, у дона Антонио Пиментеля — все они знали не более моего. Происшествие это, на мой взгляд, принадлежит к числу самых диковинных и необъяснимых в нашем веке.