Мемуары

Разговаривая с Жюстиной де Турцель, я вдруг почувствовала, что ко мне прислонилось что-то очень мягкое. Я обернулась и увидала женщину в летах, причесанную и одетую с претензией на моду. На ней было черное бархатное платье и большое количество бриллиантов. Она толкала меня своим животом, точно стул, и кричала:

— Ах, г-жа президентша! Г-жа сенаторша там в углу! Как она прекрасна! Вчера я была у нее. Как она благовоспитанна! Ну, поглядите же, как она на меня приятно смотрит!

И она кланялась, сложив губы сердечком и выпучив глаза. Я спросила у одного знакомого этих дам, господина, который знал всех присутствующих, кто была эта странная особа.

— Это г-жа Николь, — ответил он. — Два года тому назад она держала гостиницу, а теперь ее муж назначен президентом.

— А эта молодая женщина, которая довольно недурно танцует?

— Это г-жа Мишель, ее муж был знаменитым убийцей во время террора. Теперь он стал сенатором по протекции Камбасереса.

Между необычайными лицами особенно выделялась г-жа Люкчезина, жена прусского посланника. Она была высокого роста, брюнетка, с простым видом. У нее грубые черты лица и манеры пошлые и резкие. Ее ресницы накрашены черным, жилки на висках подведены голубой краской, на щеки положен румянец, и все лицо наштукатурено, как у статуи. Хотя г-жа Люкчезина была в возрасте, она танцевала без удержу. По мере того как ей становилось жарко, краски на ее лице расплывались, и к концу вечера она была похожа на размазанную палитру. Она обожала семью Бонапарта, и слезы, которые текли из ее глаз, когда она смотрела на кого-нибудь из них, растворяли черную краску ее ресниц и придавали взгляду испуганное выражение, а расплывшиеся от жара брови накладывали на ее лицо отпечаток мрачной скорби.

Я успела вдосталь налюбоваться на нее после ужина. Она танцевала гопсер с Ланским, моим соотечественником, который для потехи постарался растрясти ее как следует. Она дышала, как лошадь после крутого подъема, и сдерживала дыхание из непостижимого уважения к г-же Мюрат, сестре первого консула. По той же причине она сидела не иначе как на краешке стула. Это стеснение во всей ее фигуре придавало ей шутовской вид принцессы из пародии. Холодное выражение свежего лица г-жи Мюрат еще более усиливало впечатление от этой странной маски.

Приглашать к ужину явились расшитые золотом метрдотели, каждый с длинной палкой, на конце которой был транспарант с номером. Было столько транспарантов, сколько сервировано столов. На каждом транспаранте стояло крупными буквами: Ужин подан. Мы были приглашены к столу номер один, предназначенному для аристократии прежней Франции. Зал был очень обширен; наш стол находился посредине, окруженный другими, и мы как бы царили над остальным обществом. Генералы, сенаторы, все власти прохаживались вокруг нас.

Я оставалась на балу до семи часов утра. Я не могла вдосталь налюбоваться на яркую демаркационную линию между прошлым и новым обществом, а также на то, как дамы нового правительства старались подражать манерам старинной аристократии, тогда как последняя, казалось, совсем не замечала их существования.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 1802—1803

Немного спустя после этого бала я захворала. Болезнь, подготовлявшаяся во мне в течение многих лет, проявилась от перемены климата. Семьи Турцелей и Караманов не покидали меня. Они разделили между собою время, чтобы ухаживать за мной, одни — утром, другие — вечером. Г-жа де Турцель-мать заставила меня послать за Порталем¹⁾ и дать ему себя выслушать. Он нашел у меня засорение печени и желез. У меня очень болела голова, пульс был перемежающимся и дыхание стеснено. Мне прописали искусственные воды Виши и как доктора назначили Галлея, очень любезного господина и не без способностей. В течение последних дней я чувствовала себя очень плохо. Первая моя мысль была о Боге, вторая — об Императрице Елизавете. Я написала ей и запечатала письмо, предполагая отдать его г-же де Тарант, чтобы она послала ей после моей смерти. Но лекарства оказали свое действие: к концу месяца мне стало легче и я перешла к своему обыкновенному образу жизни.

Одна из религиозных церемоний, которой я наиболее была поражена в Париже, это поклонение Кресту в Великую пятницу. Г-жа де Тарант свела меня в несколько церквей. Служба происходит в подземных приделах. Освещен только крест. Священник читает тихим голосом. Все присутствующие погружены в самую глубокую мысленную молитву. Религиозная тишина сильно трогает душу. И крест, такой таинственный, единственный предмет поклонения, страх одних и утешение других, символ спасения и надежды, возвышающий скорбь среди унижений, разрушающий кумиров сердца и рассеивающий мрак, заключает, в себе совокупность истин, которые дают почувствовать нам тщету жизни.