Мемуары

Из Амброзианы я отправился во Флоренцию, где провел два дня в обществе кардинала Джанкарло Медичи и брата его, князя Леопольдо, впоследствии также ставшего кардиналом. Они одолжили мне крытые носилки Великого герцога, на которых меня доставили в Сиену, где меня ждал ее губернатор князь Маттео. Трудно было бы пожелать лучшего приема, нежели тот, что оказала мне семья Медичи, воистину отмеченная печатью «великолепия», — титул этот недаром носили некоторые ее члены, но достойны его они все. Я продолжал свой путь в носилках, принадлежавших братьям Медичи, и в сопровождении их слуг; в тот год в Италии лили проливные дожди, и ночью я едва не утонул возле деревушки Понте-Чентино в потоке воды, куда мулы, испугавшиеся раскатов грома, сбросили мои носилки. Жизнь моя, без сомнения, подверглась в этот миг большой опасности.

Когда мне оставалось всего полдня пути до Рима, аббат Руссо, который в Нанте держал веревку, помогая мне бежать, а потом в свой черед весьма отважно и успешно бежал из крепости, — этот самый аббат Руссо встретил меня, чтобы сообщить мне, что французская партия в Риме ⁵ открыто на меня злобится и грозит даже не допустить меня в Рим. Я, однако, продолжал свой путь и, не встретив никаких препятствий, прибыл через ворота Ангелов к собору Святого Петра ⁶, где сотворил молитву, а из собора отправился к аббату Шарье. Там меня ждал церемониймейстер Ватикана, монсеньор Фебеи, которому папа приказал руководить мною на первых порах. Следом за ним явился папский казначей монсеньор Францони, ставший ныне кардиналом, чтобы передать мне кошелек с четырьмя тысячами золотых экю ⁷, которые Его Святейшество посылал мне вместе с бессчетным множеством учтивых слов. В тот же вечер я в портшезе, инкогнито, нанес визиты синьоре Олимпии и княгине Россано и под охраной всего лишь двух дворян возвратился на ночлег к аббату Шарье.

На другое утро, когда я еще лежал в постели, ко мне явился аббат Ла Рошпозе, дотоле мне совершенно незнакомый, и после учтивого приветствия, в котором он помянул наше дальнее свойство, объявил, что почел своим долгом предупредить меня — кардинал д'Эсте, духовный попечитель Франции, получил насчет меня строжайшие распоряжения Короля; в настоящую минуту у него собрались французские кардиналы, чтобы уговориться о подробностях решения, какое они против меня примут; но в общих чертах решение уже принято в соответствии с приказом Его Величества не допустить пребывания моего в Риме и любой ценой изгнать меня из города. Я отвечал аббату Ла Рошпозе, что меня так мучает совесть из-за того, что в свое время в Париже я в некотором роде воинствовал, что я решил лучше тысячу раз погибнуть, нежели каким бы то ни было способом обороняться; с другой стороны, я полагаю, что кардиналу, оказавшемуся столь близко от папы, неприлично покинуть Рим, не облобызав стопы Его Святейшества, и посему, в моей крайности, мне только и остается, положившись на волю Провидения, через четверть часа пойти к обедне одному, а если ему угодно, с ним вдвоем, в маленькую церквушку, видную из окон дома. Аббат Ла Рошпозе понял, что я над ним насмехаюсь, и ушел, весьма недовольный результатом своих переговоров, которые ему, я полагаю, поручил завести со мной бедный кардинал Антонио, человек добрый, но слабодушный сверх всякой меры. Я не преминул сообщить обо всех этих угрозах папе, и он тотчас прислал к аббату Шарье венецианского дворянина, полковника его личной гвардии графа Видмана, объявить, что Шарье головой ответит за мою безопасность, в случае если, обнаружив малейший признак злоумышления со стороны французской партии, он не воспользуется по своему усмотрению швейцарскими, корсиканскими войсками папы, его копейщиками и легкой конницей. Хотя и окольным путем, через монсеньора Скотти, я учтиво известил об этом приказе папы кардинала д'Эсте, а тот, со своей стороны, любезно оставил меня в покое.

На другой же день папа дал мне аудиенцию ⁸, которая продолжалась четыре часа и во время которой он явил мне все знаки благоволения, выходящего из пределов обыкновенного, и все приметы ума, выходящего из пределов обыденного. Он снизошел до того, что просил у меня прощения за то, что не добивался моего освобождения более энергически; из глаз его даже хлынули слезы, когда он сказал мне: «Dio lo pardoni (Да простит Бог (ит.).) тем, кто не сразу сообщил мне о вашем аресте. Этот forfante (негодяй (ит.).) Балансе обманул меня, уверив, будто вы уличены в том, что умышляли на особу Короля. От родственников и друзей ваших не было никаких известий. У посла оказалось довольно времени, чтобы посеять угодные ему слухи и охладить первый пыл Священной Коллегии, половина членов которой, не видя от вас посланцев, вообразила, будто все королевство от вас отступилось».