Мемуары белого медведя

Его слова проникли в мой желудок и закрутились там, вызывая желание как следует сплюнуть. Мной овладела идея мести, и я кое-что придумала, хотя самой было противно. Из телефонной будки я позвонила управдому здания, в котором располагалось издательство «Полярная звезда», и рассказала ему, что Морской лев прячет в тайнике солидную сумму в западной валюте. Вероятно, тот и так был в курсе; возможно, он тоже извлекал из этого свою выгоду. Но он должен был учитывать, что анонимный звонок мог поступить от органов безопасности, которые хотели проверить его законопослушность. Он не мог позволить себе оставить мое сообщение без внимания, иначе рисковал сам оказаться за решеткой. Так что он первым делом проинформировал Морского льва и только потом донес на него в органы. Впрочем, все это лишь мои предположения. При обыске у Морского льва полиции не удалось найти ни кусочка западного шоколада, не говоря уже об иностранной валюте.

Вскоре до меня дошли слухи об одной одесситке, купившей у отдыхающего из Греции белоснежную машину «тойота». Соседи удивлялись, откуда у дамы взялось столько западной валюты. Незадолго до этого в Одессу заезжал Морской лев. Какой-то свидетель заявил, будто видел, как мошенник с большой спортивной сумкой заходил в дом, где проживала та дама. Мозаика в моей голове сложилась: Морской лев продал права на перевод моей автобиографии, выручил энную сумму денег в западной валюте и купил на них машину своей одесской любовнице.

Для меня все это оборачивалось бедой, потому что господин Айсберг оказался талантливым переводчиком. Он превратил мои медвежьи фразы в художественное произведение, которое получило восторженный отзыв в уважаемой западной газете. При этом ни один литературный критик не хвалил поэтичность моей автобиографии. В центре внимания были совсем другие вопросы, о которых я не имела понятия.

В Западной Германии действовало движение против эксплуатации животных в цирках. Его представители утверждали, что дрессировка нарушает права животных и что в странах Восточного блока они подвергаются еще большему насилию, чем на Западе. У нас вышла книга «Дрессура любви» некоей дамы, доктора Айковой. Ее отец был зоологом. Вероятно, именно поэтому ей удавалось без хлыста и ему подобных средств обучать цирковому искусству сибирских тигров и волков. По большей части книга состояла из интервью, в которых автор рассказывала о своем заботливом обращении с животными. Книга взбудоражила умы западных журналистов. «Дикие звери ни за что не стали бы заниматься сценической деятельностью, если бы люди не принудили их к этому» — примерно так заявляли они в своих гневных статьях. Вот почему их привлекла моя автобиография, в которой они увидели доказательства ненадлежащего обращения с животными в соцстранах.

Спустя недолгое время весть об успехе моей книги на Западе дошла и до соответствующих ведомств в нашей стране. Морской лев прислал мне телеграмму, в которой сообщал, что больше не будет меня печатать. Я разозлилась на Морского льва, но твердо знала, что писать не прекращу. Не хочет — пусть не публикует, найду издательство и получше. Хватит с меня ядовитых колкостей, которыми он раз за разом выклевывал из меня новые строки! Я перестану оглядываться на всех подряд и просто уединюсь с бумагой и ручкой, чтобы наслаждаться писательской работой.

Моя жизнь стала тихой, как камин, в котором давно погас огонь. Раньше, стоило мне выйти в магазин за парой банок консервов, со мной непременно заговаривал кто-нибудь из поклонников. Теперь ко мне никто не приближался. Даже в суете воскресного базара мои глаза не встречались ни с чьими другими. Взгляды разлетались, словно поденки, я не могла поймать ни один. Я обрадовалась, когда почтальон принес письмо от моего начальства, но, увы, в письме мне велели не появляться в конторе, пока положение не выправится. Кроме того, меня освободили от нового проекта с кубинскими музыкантами. Приглашения на конференции тоже перестали приходить.

Да, журнал Морского льва не имел исключительных прав, но, как ни странно, ко мне не обращалось ни одно другое издание. Все писательское сообщество сговорилось против меня. При этой мысли я ощутила во рту привкус желчи, ударила кулаком по столу и только потом заметила, что держу в лапе шариковую ручку. Ее шея переломилась, голова застряла в деревянной плоти письменного стола, а тело осталось в моих пальцах.

Раньше любой символический акт представлялся мне смешным; например, я не видела ничего примечательного в том, что некий двуногий автор в знак протеста переламывает ручку. Однако сегодня я сама сломала свою ручку. Я полагала — письменные принадлежности придадут мне уверенности в трудные времена, но оказалось, что их можно сломать так же легко, как руку грудного ребенка.