Мемуары белого медведя

Моя улыбка была горькой на вкус.

На следующее утро я снова примчалась в магазин и с порога осыпала Фридриха упреками:

— Что за книгу ты мне подсунул? Ее совершенно невозможно читать!

— На то есть причины. Автор намеренно усложнил повествование, чтобы спастись от вражеских нападок.

— Какие у него могли быть враги?

— Цензура, например.

— Цен… что?

— Цензура, сенсор власти. Ты разве не слышала этого слова в Советском Союзе?

Я покопалась в памяти, но не нашла там ничего, кроме замешательства.

— Поэтому и пишут так запутанно?

— Даже если автор пишет очень просто, для читателя это может оказаться трудным. — Фридрих взял томик, полистал его и настойчиво добавил: — Тебе нужно прочесть эту книгу! Ты не раскаешься, что купила ее.

«Природа не может предоставить людям права, потому что права противоестественны», — мелькнуло у меня в голове.

Фридрих сказал:

— Если люди хотят иметь права человека, они должны давать животным права животного. Однако как я оправдаю то, что ел вчера мясо? Я недостаточно мужественен, чтобы додумать свой ответ на этот вопрос до конца. Кстати, мой брат стал вегетарианцем.

Он многозначительно взглянул на меня.

— У меня не получится быть вегетарианкой, — выпалила я скороговоркой.

Я знала, что когда-то мои предки и дальние сородичи обходились без мяса. В основном они ели овощи и фрукты, очень редко разживались крабом или рыбиной. Мне вспомнилась конференция о капитализме и мясоедстве, на которой меня спросили, почему я убиваю других зверей. Ответа я не нашла.

Сегодня я стыжусь того, что в прежние времена иногда плохо владела собой. Я и сейчас мысленно слышу, как наша воспитательница воодушевленно обращается к своим подопечным:

— Теперь все вместе встаем в хоровод и танцуем!

Я не могла встать в круг с остальными. Воспитательница брала меня за лапу и тянула в хоровод. Так повторялось несколько раз, потом она перестала звать меня в игру и оставила в покое. Стоя в углу зала, я наблюдала за происходящим. Кто-то из ребят спросил воспитательницу, почему я не танцую с ними. «Потому что она считает себя пупом земли», — ответила та и тут же получила от меня удар, от которого упала на пол. Во всем был виноват мышечный рефлекс, побудивший меня применить силу. Я испугалась самой себя, выпрыгнула в окно третьего этажа, ловко приземлилась и побежала без оглядки. Никто не мог поймать меня. С тех пор на мне официально поставили клеймо трудного ребенка. Я была спортивной, но асоциальной. Меня решили отправить в учреждение для одаренных детей, потому что в нашей стране пестовали спортивные таланты. Так называемый институт, куда меня привезли, оказался клеткой. Оттуда мне было не видно солнца. Едва я вспомнила о клетке, ко мне вернулось ощущение влажного полумрака. Перед клеткой стоял Иван. Итак, судя по всему, мое детство завершилось незадолго до встречи с ним.

В дверь постучали, и моя автобиография прервалась. Пришли Вольфганг и какой-то незнакомец. Выяснилось, что это он возглавляет гражданскую инициативу «ХАОС». Очевидно, человек был в курсе, что мой немецкий пока далек от совершенства.

— Как поживаете? — осведомился он, нацепив на лицо фальшивую улыбку.

Эти слова прозвучали так, будто он принимает у меня экзамен. Новый знакомый носил фамилию Егер[1], которая показалась мне вульгарной. У него было аристократическое лицо с белой бородкой, придававшей ему сходство с офицером. Иногда во время цирковых выступлений я замечала в первом ряду военных с подобными лицами.

— Как успехи с автобиографией? Дело спорится?

Я замялась, испугавшись, что он отнимет у меня мою автобиографию.

— Пока тяжело. Язык мешает.

— Язык?

— Немецкий.

Господин Егер с упреком взглянул на Вольфганга, и я почувствовала, как в нем закипает гнев. Тем не менее голос господина Егера оставался спокойным и прохладным, когда он произнес:

— Я полагал, мы достаточно понятно объяснили вам, что вы должны писать на своем собственном языке, потому что у нас есть фантастический переводчик.

— Мой собственный язык? Я не знаю, что это за язык. Какой-нибудь из северно-полярных языков?

— Вы шутите? Русский — самый великолепный литературный язык мира.

— Я почему-то больше не способна писать по-русски.

— Быть того не может. Пишите, что вам придет в голову, но, пожалуйста, на своем собственном языке! О средствах к существованию не беспокойтесь, — пока вы пишете, мы платим.

С его лица не сходила улыбка, а от плеч разило вероломным обманом. Люди слишком часто пытаются казаться мне великодушными, чтобы лучше манипулировать мной. Я хотела попросить помощи у Вольфганга, но тот стоял ко мне спиной и всем своим видом показывал, что оконное стекло ему куда интереснее, чем я.

— Уверен, ваша автобиография будет бестселлером.