Мемуары M. L. C. D. R.

Это была сущая правда. У меня никогда не было слуги честнее и надежнее — можно было только догадываться, чем тот, другой, прельстил беднягу, если он решился отважиться на преступление. А ведь всего несколько месяцев назад, когда он заболел, я нянчился с ним, как с собственным ребенком, и он никогда бы не забыл всей моей доброты; его могло совратить только вино, и я не мог не прибегнуть к тому же средству. Редко кто способен был в этом преуспеть, ибо, без сомнения, немного сыщется господ, обходящихся со слугами так же кротко, как я; но всяк поступает по своему разумению, и наилучший рецепт — отнюдь не тот, к которому чаще прибегают.

Он действительно мне поверил. Узнав от брата, что прощен мною, он прибежал ко мне со словами, что всегда был мне предан, а скверный поступок совершил, и впрямь только поддавшись дурному влиянию, однако обязательно исправится, ибо больше не выйдет из моей воли; и раз уж заслужил смерти, то предпочтет принять ее от меня, — но брат сказал ему, что есть надежда на мое милосердие. Я отвечал, что ему нечего бояться: если и в самом деле виноват камердинер, пусть поможет мне его задержать. Это и есть условие примирения со мной, иначе добру не бывать, — и тут я осведомился, куда все-таки этот камердинер делся и что он сделал с моими лошадьми. Слуга ответил: вместо того чтобы отправиться прямо в Париж, тот нарочно промедлил, чтобы я уехал, не дождавшись его; убедившись же, что уже не повстречается со мной, одну лошадь он продал барышнику на улице Сен-Мартен близ церкви Сен-Никола-де-Шан^{420}, а двух других оставил в гостинице, где остановился, — у кладбища Сен-Жан^{421}. Выслушав рассказ лакея, я повторил обещание простить его, но потребовал, тем не менее, чтобы он возвратился к своему сообщнику, который не должен был заподозрить неладного. Я рассчитывал схватить негодяя на следующее утро, пока он не проснулся, и велел лакею, никому не сказав ни слова, предупредить меня на рассвете в назначенном месте, находится ли зверь в логове. Накануне вечером я известил полицейских, договорившись встретить их на полпути и пойти с ними, дабы самому взглянуть на задержание. Когда мы пришли туда, где дожидался мой лакей, тот сказал, что вор не ночевал у себя, и если внезапно появится, то мы не должны ничем выдать своих намерений, чтобы не упустить его. Я нашел, что он прав, отправил полицейских позавтракать, а сам остался в засаде. Я ждал мошенника не позже чем часа через два-три — но, видать, на деньги, вырученные от продажи моей лошади, он решил устроить себе разгульную жизнь: пробил полдень, а я все ждал и уже начинал подумывать, не донес ли ему лакей, который наконец вернулся ко мне. Тут я высказал ему свои подозрения, добавив, что, если он меня обманул, это рано или поздно откроется, и уж тогда рассчитывать на снисхождение нечего. Но он поклялся мне в верности, что немного меня успокоило. Я подумал, что камердинер вернется к вечеру, но тщетно караулил до полуночи и оттоптал себе все ноги, бродя поблизости от гостиницы весь следующий день — а мерзавец где-то прекрасно проводил время. У меня снова зашевелились сомнения, что лакей солгал, и я пришел в такую ярость, что готов был немедля отдать его под арест. Тот защищался, крича, что если это правда, то пусть его повесят; он-де, как и я, думает, что преступник сбежал, хотя теряется в догадках, как тому удалось что-либо заподозрить. Наконец, стало понятно — ждать уже бессмысленно, и я пошел в гостиницу забрать своих лошадей. В то время как я велел задать им овса, прежде чем увести, меня спросили: не носит ли камердинер такой-то кушак — а то тут видели одного человека: он приехал издалека и в самом деле похож на того, кого мы ищем. Я отправил лакея, находившегося при лошадях, взглянуть, действительно ли это он, но предупредил: если оба и в этот раз попробуют сговориться, пусть пеняют на себя, я их не пощажу. Тогда уж лакей признал своего товарища и побежал к нему — якобы чтобы сказать, что, возвратись тот пораньше, так мог бы сбыть оставшихся лошадей торговцу, — и пока он таким образом морочил ему голову, подоспевшие полицейские навалились на вора. Тот пытался вырваться, и я, услышав шум борьбы, заставивший меня усомниться в нашем преимуществе, поспешил на подмогу, буде таковая понадобится. Когда камердинер увидел меня, он весь обмяк — поистине, совесть упрекает первой, стоит вору взглянуть в глаза тому, кого он обокрал. Он сразу перестал сопротивляться и начал умолять меня о милости. «Ах, мой господин, — твердил он, — ах, мой господин, простите меня!»