Мемуары. Максимы

Двор был усмирен, герцог Бофор арестован, г-жа де Шеврез удалена, герцог Вандом, герцог Меркер и епископ Бовезский отправлены в ссылку, президент Барийон заточен в Пиньероль,[127] клика Высокомерных рассеяна и смешана с грязью. Я был почти единственным из друзей г-жи де Шеврез, не испытавшим особой опалы. Кардинал меня не любил. Он пожелал довести меня до необходимости либо вызвать неудовольствие королевы, либо окончательно порвать с г-жой де Шеврез. Преследуя эту цель, он побудил королеву поговорить со мной с большою доброжелательностью и, среди всего остального, сказать, что, уверенная в моей преданности и дружеских чувствах, которые я неизменно обнаруживал по отношению к ней, она находит, что я не могу отказать ей в их подтверждении, и вправе ожидать этого от меня как моя добрая приятельница, даже если бы я не пожелал считаться с ее саном и властью. Она распространилась о неблагодарности герцога Бофора и Высокомерных и после многочисленных жалоб на г-жу де Шеврез стала настаивать, чтобы я прекратил всякие сношения с нею и перестал быть одним из ее ближайших друзей. Она также выразила желание, чтобы я стал сторонником кардинала Мазарини. Я со всею почтительностью поблагодарил ее за доверие к моей преданности. Я постарался ее убедить, что никогда не стану равнять мои обязанности по отношению к ней с дружескими чувствами к г-же де Шеврез; я сказал, что должен беспрекословно повиноваться запрещению поддерживать в будущем какие-либо сношения с нею, и, больше того, сделаюсь злейшим ее врагом, едва мне покажется, что она и в самом деле пренебрегла своим долгом, но вместе с тем молю принять во внимание, что, столь долго связанный с г-жой де Шеврез во всем, что касалось службы королеве, я не могу, по справедливости, перестать быть ее другом, пока на ней не будет иной вины, кроме той, что она не по душе кардиналу Мазарини; что я хочу быть другом и покорнейшим слугой этого министра, пока она, королева, удостаивает его своим доверием, и, больше того, готов принять его сторону и во всех других случаях, но, поскольку дело идет о его личных отношениях с г-жой де Шеврез, я прошу как о милости, чтобы мне было дозволено держаться моих давних привязанностей. Мне тогда покидалось, что мой ответ не оскорбил королеву, но так как Кардинал нашел его чересчур сдержанным, то побудил и ее неодобрительно отнестись к нему, и по длинному ряду проявлений ее неприязни ко мне я понял, что сказанное мною в тот раз окончательно восстановило ее против меня. Тем не менее я соблюдал предписанное мне королевою поведение относительно г-жи де Шеврез, дав последней полный и подробный отчет во всем. Вторично погубив себя из-за того, чтобы не порывать с ней дружеских отношений, я не нашел в последующем с ее стороны хоть сколько-нибудь большей признательности, чем та, которую только что нашел в королеве, и г-жа де Шеврез с такою же легкостью забыла в изгнании обо всем, что я для нее сделал, с какою королева забыла об оказанных мною услугах, когда у нее явилась возможность за них отплатить.

Между тем герцог Энгиенский, обнаружив по своем возвращении те перемены, о которых я говорил выше, и не располагая средствами выразить находившемуся в тюрьме герцогу Бофору свое возмущение по поводу происшедшего между г-жой де Лонгвиль и г-жою де Монбазон, предоставил Колиньи драться с герцогом Гизом,[128] замешанным в это дело. Колиньи был тщедушен, неловок и только поднялся после долгой болезни. Чтобы передать свой вызов герцогу Гизу, он выбрал д'Эстрада,[129] впоследствии маршала Франции; герцог Гиз обратился к Бридье,[130] и противники встретились на Королевской площади. Герцог Гиз, беря шпагу в руку, сказал Колиньи: "Нам предстоит разрешить давний спор[131] наших фамилий, и люди увидят, какое различие должно делать между кровью Гиза и кровью Колиньи". Поединок длился недолго. Колиньи упал, и, чтобы нанести ему оскорбление, герцог Гиз, отнимая у него шпагу, ударил его плашмя своею. Д'Эстрад и Бридье опасно друг друга ранили; их разнял герцог Гиз.[132] Колиньи, до крайности угнетенный тем, что не сумел должным образом постоять за столь правое дело, умер спустя четыре или пять месяцев от изнурения, вызванного душевной тоской.