Мемуары непрожитой жизни

Бегу на электричку. Снега навалило ночью – огромные белые сугробы. Утром ударил мороз. Ноги скользят. Поезд уже стоит у платформы, а у меня впереди – приличных размеров лестница. Я благополучно преодолеваю ступеньки. Поезд ждет. И тут ноги мои разъезжаются, и я плюхаюсь на заснеженную платформу. Поезд ждет. Машинист смеется за лобовым стеклом. Русские не сдаются! Я встаю и, хромая, иду в первый тамбур. Электричка трогается.

И все это для того, чтобы проехать одну остановку. Ну, что тут сделаешь!

Евпатория

По инструкции, выданной в Питере, выходить из электрички мы должны были, не доезжая одной остановки до вокзала Евпатории.

Там мы и вышли. Нагруженные отечественными парусиновыми сумками на лямках, мы стояли совсем рядом с побережьем и оглядывали ряды металлических контейнеров на песке.

– Это товарная станция, – засомневалась мама.

И все наше семейство, вывернув на щербатое шоссе, решительно зашагало в сторону видневшегося городка.

Шли достаточно долго, даже по питерским меркам. Маленькие ножки близнецов устали. В конце концов, мы оказались на вокзале и обратились в справочное.

– Я не знаю такой базы, – равнодушно бросила тетка в окне. – Вас, наверное, обманули.

Нет, нас не обманули, как выяснилось позже. Ранее виденные на побережье металлические контейнеры и были нашей базой.

Но пока что мама ищет телефон-автомат для того, чтобы связаться с администратором. А я озабочена вопросом жизни и смерти: где мне взять покурить?

– Пойду поищу минералку, – говорю я отчиму, а сама отправляюсь в ряды, где украинские ченчиллы меняют рубли на гривны.

У меня две розовые российские двухсоттысячные, как раз на две пачки сигарет.

Но тут случилась незадача.

– А такие мелкие деньги мы не меняем по общему курсу, – хитро прищурившись, говорит толстая, краснолицая тетка. – Куда нам они? Потом их не сбыть.

Она видит, что перед ней сопливая девчонка.

Я забираю свои измятые деньги и отказываюсь менять. Осталась на месяц без сигарет.

Наконец, за нами приезжает разбитая машина и везет в горячий, тесный контейнер.

Там мы и живем: ходим на грязный песчаный пляж с разбитыми волнорезами, едим покупные жареные пирожки с вишней и страдаем от полчищ комаров.

Единственным развлечением на нашей базе, кроме купания, были заржавевшие карусели без тормозов – «лодочки». Вечером дети на них катались и тормозили ногами.

Еще помню из тех времен, как несколько дней подряд в море было очень много медуз. Просто студнем обволакивали тело. Жалко было очень, когда они умирали, выброшенные на берег. Мы с близнецами бегами по песку и закидывали их подальше в море. А одну положили в таз и принесли в контейнер. Через несколько дней выпустили обратно.

Еще я впервые увидела, как растет грецкий орех. Многие в Питере так и не знают. Грецкий орех – это косточка плода. Чтобы его достать, нужно сам плод разрезать и выкинуть – он несъедобный.

Мама ругалась, что Министерство путей сообщения России не знает, как еще сэкономить на железнодорожниках (ей путевку дали на работе). Но вскоре это министерство было расформировано, и появилось ОАО «Российские железные дороги».

01 июня 2015 года

Сейчас много международной полемики из-за Крыма. Наша страна оказалась в политической изоляции.

Я около года сдаю комнату в нашей квартире на Боровой женщине из Крыма, моей ровеснице. Она говорит, что после развала СССР их семья в Симферополе жила очень бедно. Они покупали свиные кости, вымачивали их в уксусе, чтобы при варке вышел желатин, и готовили студень. И так изо дня в день. Хотя, наверное, были в Крыму и обеспеченные люди.

Бабка Люся болеет

Когда мы приехали в Горелово, сад выглядел сильно запущенным. Раньше проворные морщинистые руки бабки Люси выпалывали каждую сорную травинку. Теперь сливы, под которыми раньше были клумбы с тюльпанами, стояли в бурьяне, отцветшая сирень не обрезана, розы изъела тля, а крыжовника вообще не было видно.

Хранилище памяти. Бабка Люся говорит не «крыжовник», а «кружевник» – от слова «кружево». Крыжовник – северный виноград. У нас его были огромные заросли вдоль забора. Двойная выгода: ягоды, и продраться сквозь колючие кусты не мог ни один воришка.

Бабке Люсе через три месяца исполнится восемьдесят четыре года.

Она лежит на оттоманке с распущенной каштановой косой, в белой сорочке, и не может встать. Больное сердце.

Я не понимаю, что бабка Люся умирает. И никто, кажется, не понимает. Она стала двигаться очень осторожно, даже пальцами тяжело пошевелить.