Мемуары. Переписка. Эссе

Рецензию я написал, сейчас она на машинке, завтра принесут и я ее направлю в Х. Л. [издательство «Художественная литература»].

Праздники встречал и встречаю больным. Хворь у меня респектабельная — подагра, но проявления ее достаточно низменные. И по сути никакого лечения, кроме разве «Бог терпел и нам велел». Ну, надеюсь, к твоему ответному письму все уже схлынет.

По поводу комфорта я тебе скажу, что с нашим российским разгильдяйством, с ленью мы еще долго будем все валить на нехватку запчастей и выходить из положения поллитрами в качестве разменной монеты.

В гельсингфорсской гостинице уродливая финка, без всякого расчета на чаевые, производила полную уборку во время каждой нашей отлучки. Со сменой белья, черт побери. А отлучались мы раза два-три в день. К таким мазохистским чистоплюйствам даже эстонцы, наверное, не привыкли.

У Пантелеймона Романова (помнишь такого писателя 20-х гг.) был рассказ, как после Первой мировой войны русские пленные возвращаются домой как раз через Финляндию. На ж/д станциях бесконтрольно выставлены обеды — бери не хочу! Эта возможность, да и сама картина беспрепятственной жратвы, когда деньги верят на слово, так возмущает нашего брата, что он, даже не попробовав, со злостью плюет в какой-то нахальный бифштекс.

Что-что, а комфорт долго еще будет нам мерещиться в счастливых снах. Тряпичная сытость — другое дело, полные сумки — тоже реальность, а сервис, неотделимый от комфорта, за семью горами-долами.

Лихаческая вещь действительно хорошая, и я полностью разделяю твое отношение к ней[275].

Насмешил ты меня с Рождественским и Орфеем-Егором[276]. Я давно выработал условный рефлекс, как только объявляется выступление Роберта, переключаю программу хоть на лекцию о профсоюзном движении в Новой Зеландии. Это по ту сторону добра и зла, как говорили когда-то в ИФЛИ. А каковы его песни, господи прости! Неужели Господь действительно простит? Впрочем, по словам Гейне, это Его профессия, наверное, простит.

В 20-х числах мая, коли я выздоровею к тому времени, меня может не быть в Москве. Но ты все равно разыщи меня, чтобы узнать наверняка. Вдруг да я окажусь на месте.

Юбилей дело отчаянно утомительное и где-то конфузное, но пройти через него необходимо. Тут еще всегда свербит нашего брата-фронтовика (поскольку мы наиболее подвержены убыли в своих поколенческих рядах), злосчастная мысль, что до другого юбилея можно и не дотянуть, и тут-то враг человеческий и вытаскивает позолоченный пряник.

Справляй, не ошибешься! Будут и приятные часы, разных слов наслушаешься! С Богом, как говорится!

Новеллу об Иване IV и Башкине буду, наверное, писать летом[277]. Е. б. ж., по классическому выражению[278].

Знаешь, почему в Средние века актерам отказывали в христианском погребении? За то, что меняют лицо человеческое, подобье Божие, на манеры и личины. Следующее за нами поколение поэтов всю жизнь только этим и занимается. И хоронить их будут за церковной оградой. Мы же люди другого порядка, и нам уготован звон колокольный, кому громче, кому тише. Звучать же он будет, естественно, не славословием, а просто доброй памятью. С этими благостными мыслями я и хочу встретить наш с тобой праздник.

С Днем Победы! Обнимаю.

Твой С. Наровчатов

Сердечный привет Гале и всей твоей семье.

№ 15

Москва, 22.IX.80

Дорогой Дезик!

Третьего дня возвратился из Коктебеля и нашел на столе два твоих письма. Опять мы разминулись, я уж на тебя просто рукой махнул. Буду надеяться на знаменитое «авось».

Слуцкого я совершенно неожиданно встретил в Гослите. Я зашел к Осипову[279] договориться об издании П. Когана[280] и по дороге заглянул на 4-й этаж к Н. В. Крюкову[281]. Смотрю и глазам не верю: Борис! Крайнего изумления я не показал, чтобы не спугнуть ощущения «ничего особенного не произошло». Расцеловались. У него неприятный симптом: вываливающийся язык. Одет он в просторный летний костюм. Выглядит стариком. Правил свой однотомник[282]. Я сказал, откуда иду. Он среагировал: «Интересное совпадение. Я как раз вычитывал стихи о погибших поэтах». Спросил его, как он сюда добрался? «Обыкновенно. Пешком, а потом городским транспортом». И то слава Богу! Покойный Софроницкий, с которым я дружил в последнюю пору его жизни, даже на метро боялся ездить. «Какие-то люди вокруг, не могу смотреть». Я предложил довезти Бориса до дому, на что он охотно согласился. По дороге заехали в два букинистических магазина. Он выходил из машины вместе со мной, интересовался покупками. По дороге все время говорил на разные темы. У самого его дома он попрощался и сказал, что в гости не приглашает, все очень не убрано. Я, естественно, не настаивал.