Мемуары. Переписка. Эссе

Жму руку. Обнимаю.

Твой Сергей

№ 8

7. X.78

Дорогой Дезик!

Твои стихи идут в № 12[254].

В Москве занятость непомерная и даже не столько занятость, сколько <нрзб> и уведение мысли, настроения, нацеленности вбок и в сторону. Часто даже в противоположном направлении.

О «толстовском» мышлении Ахматовой вполне справедливо. Только она вводила порой в него неуемную женскую страстность. Наталью Николаевну она просто ревновала к Пушкину. Я к этой женщине относился всегда спокойно, но Анна Андреевна здесь не терпела нейтралитета и в результате заразила меня неприязнью к Natalie. Я даже одну повесть о ней отклонил. В ней речь шла о послепушкинском периоде ее жизни на Полотняном Заводе. Я резюмировал, что, взятая отдельно от А. С., она никакого интереса не представляет. Тут я все время вспоминал громы и молнии Ахматовой. «Лентяйка, мотовка, дуреха» — самые легкие определения. Слово «мотовка», теперь почти неупотребляемое, особенно мне запомнилось. «Надо же, мужа посылать вещи закладывать!» — гневалась А. А.

В «Дне поэзии 78» твои рассуждения и суждения о рифме (суждений, впрочем, меньше). Интересно. Но Булат тоже гаерствует, несколько, правда, — иначе, чем Сашка (Межиров больше ломается)[255].

Я не был у Слуцкого, не навестил Глазкова, и совесть меня грызет по заслугам. Оля[256] тоже в больнице, и я тоже ее не вижу, но там-то хоть не страшно — то ли ревматизм, то ли артрит. Никакой занятостью себя не оправдываю, на это всегда должно найтись время. И найдется.

Вел вечер М. Львова[257] в Политехническом. Ему 60, но он их отмечал с полугодичным опозданием. По сути это был вечер фронтовой поэзии, хотя выступали и Евту[шенко], и Возн[есенский], и более молодые. Очень хорошо прошло. Хотя часто пролетал печальный ангел. На следующей неделе поеду дня на 3 в Астрахань, где родился Луконин. Там будет улица, школа и совхоз его имени. Я предкомиссии по его 60-летию, до которого он не дожил.

Был сентябрем в Польше — 9 дней по журнальному обмену. Ловил следы кн. Лович[258] (каламбур получился случайно, только написав, заметил). Был в ее скромном дворце, скорее, большом доме. Цесаревичу следовало бы отгрохать ей что-либо позначительнее. В доме — институт овощеводства (!) Прозаизация нестерпимая, но поляки с удовольствием показали все, что можно было показать. Вплоть до ее милой рожицы и фигурки в античном одеянии. Побывал впервые в имении Шопена (в полутора часах от Варшавы). В Лодзи занятный музей польского модерна вплоть до поп-арта.

А вообще, по военным воспоминаниям, я люблю эту бедную и милую страну. Полячки по-прежнему восхитительны. Но — видит око… Жаль только, погода была дрянная. Промочил ноги и потом в Москве температурил. Но это уже возрастное — чуть что — хворь.

Маме много лет. Перенесла недавно инфаркт. Сейчас медленно оправляется. В свои 85 разум ясный, но плоть немощна. Живет на даче. За ней ухаживают. Всех она помнит, и тебя тоже. Сегодня суббота, праздник, я относительно свободен и потому выбрался написать письмо. А так — беда!

Обнимаю тебя, мой милый.

Твой Сергей

Привет твоей жене и всем меньшим.

Дорогой Дезик!

Посылаю только что вышедшую книгу[259]. В ней я и тебя вспоминаю. Хотя, коли жив буду, о тебе, после, отдельный очерк, так же, как и о Борисе.

Книга передает, как мне думается, атмосферу нашей юности. Даже злыдень-Алигер и то растрогалась, прочитав, хотя я ее вскользь задел где-то на страницах.

А так — прочти!

Твой Сергей

№ 9

02. IV.79

Дорогой Дезик!

Давно тебе не писал, но тому были странные, хотя и веские причины. Я дал себе слово не посылать тебе письма, пока не навещу страждущих наших друзей — Бориса и Николая. Навестил. Видел и говорил. Были рады мне.

Слуцкий по-прежнему в тяжелом положении. Правда, интерес к внешним событиям жизни у него, кажется, повысился. Мне не с чем сравнивать: с момента болезни я не видел его ни разу, могу судить лишь по рассказам. Изменился он не так уж разительно. Видимые перемены больше за счет больничной оброшенности. Если бы его образить, т. е. хорошо побрить и причесать, одеть в «штатский» костюм, а не халат, то он не выделялся б резко среди других. А тут седые клочковатые волосы, похудение, нервозность, да и затрапезность одежды, конечно, не радует. Однако все это чепуха по сравнению с главным. А главное то, что, по собственным словам, Борис потерял «Lebens rut»[260], т. е. волю к жизни. «Мне хочется умереть», — сказал Боря душераздирающим тихим голосом. Именно, душераздирающим. Так его жаль стало, беднягу. Потом я расшевелил его немного. Он стал расспрашивать о московских новостях. Беда еще в том, что он не может ни работать, ни писать, ни читать. «Не могу связать даже четверостишия. А читать трудно больше 2–3 страниц. Устаю». Все же прочел Катаева «Алмазный мой венец». И высоко оценил, хотя и кивнул в адрес катаевской бесцеремонности: «Живого человека, жену Шкловского, нехорошо».