Мемуары. Переписка. Эссе

Но дальше не идет. И тут мы совершаем открытие — Самойлов не поддается пародизации! Можно схитрить на подмене смысла, сутрировать интонацию, но воспроизвести его образный строй в комической аранжировке — не-а. Многие пробовали, но хватило только Левитанского, и то на одну строчку[345].

Затея отпадает.

*

Едем в другой конец Москвы к брату жены племянника Генкиной кутольской соседки, снабдившей его бочонком домашнего вина. Что на следующий же день становится известно всем, имеющим счастье знать эту замечательную женщину. Самойловская звезда ведет нас безошибочно — брат находится сразу. Следуют возгласы, поцелуи, крепкие родственные объятья, уговоры сесть за стол, выпить за встречу и чуть ли не остаться навсегда — и в бутыль из-под алжирского суррогата с бульканьем перетекает терпкая душистая струя. Все повторяется в обратном порядке, кончая возгласами… и мы едем к Самойловым.

*

Но ничего юбилейного не произошло. Ни торжественных тостов, ни многозначительных воспоминаний. Даты для Самойлова были решающей ценностью в стихах, а в жизни он не признавал атрибутики. Способность смотреть на вещи со стороны была свойством его философского склада, а не особенностью писательского дара. Он не был созерцателем. Не знаю, хорошо ли он играл в шахматы, но позиции любой ситуации схватывал на лету и мог легко просчитывать ходы. Наверно, это сильно ему мешало в издательских делах, в литфондовских и прочих — обладая мощным внутренним сопротивлением, он заранее отказывался от насилия в достижении цели.

«А он ведь жил на фоне звезд».

*

После лекций идем в ЦДЛ. Мы — страшные сладкоежки, а в кафе чего только нет: булочки с маком, яблоки в тесте, нарезанные крупными кусками торты… Но до стипендии далеко, а деньжат в обрез, поэтому берем по куску «Праги» и большой чашке кофе.

— Когда разбогатею, — говорит Зураб, — буду каждый день съедать по торту.

— И выпивать по бочке кофе, — подсказываю я.

— Нет, правда, — воодушевляется Гена, — давайте как-нибудь съедим на спор, кто сколько сможет.

— Давайте сейчас… — знакомый рокоток.

Оборачиваемся — Давид Самойлович! Быстро сгораем от стыда.

— Встали, встали, — и тянет за руки.

Отнекиваемся, оправдываемся и по узенькому коридору плетемся за ним в ресторан. Опозорились, примите мои поздравления.

Давида Самойловича окликают из-за нескольких столиков, он решительно отказывается: я с ребятами.

Заказывает сразу все. Сам ест мало, но строго следит, чтобы наши тарелки не пустовали, по-отечески полагая, что мы никогда не наедаемся досыта.

Когда мы уже не можем дышать, расплачивается и ведет нас обратным ходом в кафе, где собирается купить торт. Нет! — кричим хором.

Выходим вместе на улицу. Льет дождь. До Опалихи засветло не добраться.

И тут до меня доходит. Он вошел в ЦДЛ вслед за нами, на лице еще не просохли капли дождя.

— Давид Самойлович, но вы же не знали, что встретите нас…

— Ничего, завтра приеду, это не срочно.

— Давид Самойлович!

— Да так, квартирные дела, ничего особенного. Все равно контора закрылась.

*

Эта встреча получилась домашней. Галя нас кормит, поит и уводит Варвару. Давид Самойлович читает страницы из своего дневника. Сочностью и цепкостью образов они напоминают бабелевскую прозу. Чудный отрывок об отце, рассказ о первых детских впечатлениях, столкновениях с жестоким миром[346].

— Это не напечатают, — мрачно заключает Зураб.

— Конечно, — охотно соглашается Давид Самойлович, — но это мы переживем.

*

Запомнился серый октябрьский вечер, когда мы, той же троицей, озябшие и взбудораженные, нагрянули в Опалиху.

— Только от стола, — заявили с порога.

Галю это очень рассмешило. Хозяин был чем-то омрачен, разговор не клеился. Глянул на меня: почитайте что-нибудь.

Я прочла два стихотворения, он отозвался одобрительно и добавил, что я, пожалуй, шкура. Не успела обидеться, пояснил: в блоковском определении; поэт должен чувствовать слово шкурой, кожей то есть, иначе все интеллектуальные выкладки не имеют человечьего смысла. Говорил он тихо, устало, но с неизменной славной улыбкой. Не успела обрадоваться, в окно постучали. Галя пошла открывать дверь, и вернулась вместе с высоким изможденным человеком. Он заслонялся рукой от яркого света.

Давид Самойлович бросился к нему, раскрыв руки. Куда подевалась его сонливость… Какой огонь горел в нем, если чувства вспыхивали мгновенно, как разряды молний?!

Мы скорее догадались, чем узнали, — это был Даниэль. Бочком прошел к столу, сел, склонил к скатерти свое длинное темное лицо, потухшее лицо зэка.

Все молчали, ждали, пока заговорит гость. Вдруг он поднял лицо в слезах и с трудом сказал: «скатерть». Давид Самойлович отвернулся, плечи его вздрогнули.

В этот вечер Даниэль нелегально пересек запретную черту оседлости[347] и пришел именно к Самойлову, хотя во многих московских домах его бы встретили с радостью. Хотя…

Прижал ладони к глазам, шепнул «все» и повернулся к Самойлову:

— Ну как вы здесь?

— Живем, — сдавленно ответил и обвел нас руками, — это «свои».