Мемуары. Переписка. Эссе

Генка сидел, набычившись, сжав кулаки, сдвинув брови, он сам не свой, когда кому-то плохо. Галя сказала что-то ободряющее. Я насильно улыбнулась.

— Ты как?

— Я хорошо. — Глаза у Даниэля с искоркой, ироничные, хоть и печальные.

И стал рассказывать о заключении, о предательстве близких ему людей, но без осуждения, как о само собой разумеющемся. Это нас расстроило вконец. Признался, что тоскует по Москве и не представляет, как будет зарабатывать на жизнь.

— Стихами все равно не разживешься, — утешил Давид Самойлович, уж ему это было давно известно. — Надо переводить, я раздобуду.

— А имечко?

— Пустяки, придумаем новое.

— Надоело придумывать, ох как надоело!

— А гонорар можно через подставных. Сейчас все у нас подставное да подсадное, сольешься с общим фоном[348].

Даниэль пил чай вприкуску, руки его дрожали.

А мы, такие недогадливенькие и благополучненькие, ходим на лекции, читаем книжки, бродим по музеям, стишки пописываем… И идея у нас благородненькая. Но за нее почему-то страдают другие. Сколько их? Сотни? Тысячи? Одному и то страшно глянуть в глаза.

— Дезик, стихи, ну что-нибудь…

И Самойлов прочел «Гамлета». Галя расстроилась и тут же сказала, что стихи слишком старые и слабые, напрасно он их вспомнил.

— Нет, Галя, ты не права, — жестко ответил Давид Самойлович. — Я впервые сказал, что страсть и опыт — основа трагического.

…Сто лет прошло, а строчки: «доверяй своему удару, даже если себя убьешь…» — не выходят у меня из головы. Нет, такое не стареет и не ослабевает с годами.

— Галя всегда права, — примирительно сказал Даниэль. Он прекрасно понял, что имел в виду Самойлов.

И вот они, склонившись, друг к другу, головы почти соприкоснулись, начинают жадно о чем-то говорить, а мы на цыпочках уходим.

— Спасибо, ребята, — шепчет Галя вслед.

*

Сегодня в Лите ведет семинар Самойлов. Мы нажали на родную переводческую кафедру, с ней всегда можно договориться, еще бы — Лев Озеров, Фазиль Искандер… и Давида Самойловича пригласили с просветительской целью. Тема — русская рифма. Книга с тем же названием практически готова, Самойлов много о ней рассказывал нам на посиделках, блестящее, почти академическое исследование.

Желающих послушать много, больше, чем надо. Сдвинулись тесно, как в очереди за пивом. Даже заочники пришли.

Давид Самойлович говорит увлеченно, но неторопливо, аудитория разночинная, по лицам видно, что не все схватывают на лету. Вместо конспекта на столе лежит бумаженция величиной в одну четвертую страницы с несколькими фразами.

Державин, Пушкин, Некрасов, примеры яркие, убедительные. Новая оценка брюсовского мифотворчества. Самойлов — настоящий ифлиец, владеющий культурой слова и смысла. Образованность не показная, а естественно усвоенная, отсортированная собственным опытом и интересом. Конечно, в Лите ему делать нечего. Здесь, как в разведшколе, учат разным хитроумным приемам и методам сбора информации вместо знаний. Институт изживает себя заодно с соцреализмом.

Лекция закончена, но никто не встает.

— А можно повопрошать? — поднимается Ревуцкий, большой поэт, где-то за метр восемьдесят. Это я из вредности, парень он славный.

— Спрашивайте, — просто отвечает Давид Самойлович.

— А может случиться, что рифма отомрет?

— То или иное можно только предполагать. Например, Пушкин считал, что русская поэзия рано или поздно придет к свободному стиху.

— Пушкин тоже мог ошибаться! — раздается анонимная реплика. Ниспровергателей в Лите хватает.

— Конечно, и вы, и я… Хотя «Слово о полку Игореве» доказывает, что подобный языковый материал освоен и может быть развит… но это под силу новому гению… национальная форма русского верлибра еще не определилась.

— Ну и слава богу. Кому охота прослыть ретроградом?

Давид Самойлович лукаво улыбается.

— А вдруг вы и есть тот самый гений?

Ревуцкий сражен в самое сердце.

Еще вопрос. Задает В. Он прозаик и далек от узкоспециального интереса, но как партиец считает своим долгом встревать во все.

— Для русской фольклорной поэзии характерны точные рифмы, а народ, как известно, лучше чувствует языковую пластику. Как же можно утверждать, что рифма не естественна для русского стиля?

Кажется, он ничего не понял. Но Давид Самойлович терпелив.

— Я говорил, что разрушились лишь старые закономерности, но возникли новые. До сих пор и в народной рифме, и у Державина, и у Пушкина установка делалась на совпадение звуков. Так что принципиальной разницы между народной рифмой и классической нет, разнятся только понятия об этой близости. «Горькая — бойкая» на слух кажется точной рифмой, на самом деле, она всего лишь звонкая. А вот «новая рифма» сознательно неточная. Современный поэт обладает более изощренным слухом, он не едок, он гурман. Но надо понимать, что системы стиха не появляются внезапно.

— Ну, это совсем другое дело, — солидно отвечает В., хотя всем ясно, что он окончательно запутался.

— А как вы относитесь к экспериментам Хлебникова? — спрашивает кто-то у дверей, за столами в три ряда стоят подоспевшие.