Мемуары везучего еврея. Итальянская история

Никто из тех, кого я знал в кибуце Гиват-Бренер, не сознавал более четко, чем Энцо Серени, грядущего напряжения между идеализмом и реальностью, между чаяниями и повседневной действительностью, между сущностью и внешним обликом. Энцо Серени родился в одной из старейших итало-еврейских семей. В Риме на виа Аппиа до сих пор можно увидеть остатки древнего магазина, принадлежавшего некоему Серенусу. Не исключено, что один из предков Серени продавал пищу и вино римским легионерам, отправлявшимся в 67 году в Палестину, чтобы положить конец еврейской независимости. В конце двадцатых годов Серени прибыл в Палестину со своей женой, которая также принадлежала к старинной римско-еврейской семье, ведомый тем самым неприятием к фашизму, которое сделало его брата одним из исторических лидеров итальянского коммунизма. Была в нем жилка религиозной страстности, которая окрашивала его философский рационализм. Альфонсо Пачифичи, один из лидеров итальянского сионизма, а позже — представитель ортодоксального антисионизма в Израиле, как-то сказал, что Энцо Серени пережил в юности глубокий религиозный кризис. Однажды он признался Пачифичи в том, что стоял на пороге крещения из-за влечения к монашеской жизни и из-за необходимости поисков смысла своего существования. Как сторонника антифашизма и спартанской суровости социалистического сионизма его привлекала пионерская кибуцная жизнь. Политическая проницательность, вера в социализм и остроумный реализм Серени сделали его не только вождем небольшой группы итальянских еврейских иммигрантов в Эрец-Исраэль, но и одним из виднейших рабочих лидеров страны.

Маленький, пухленький, близорукий, но одаренный блестящей эрудицией и колоссальным культурным багажом, Серени на первый взгляд не производил впечатления политической фигуры. Он выглядел скорее школьным учителем, несколько неуклюжим, и вечно был не в ладах с собственной одеждой. Он напоминал мне портрет Сильвио Пеллико, патриота Рисорджименто, заключенного австрийцами в замок Шпильберт [56], его дневник мы читали в школе вслух с большим пафосом и весьма эмоционально. Но как только Серени начинал говорить, это романтическое представление о нем моментально исчезало, уступая место психологическому напряжению, которое Серени всегда вызывал в своих собеседниках. Больше, чем логикой его тезисов, больше, чем его культурными познаниями, они бывали захвачены его гуманизмом и мессианским видением сионистского социализма. Его иудаизм, как пружина сжатый в тесных греко-христианских рамках, обладал страстностью, непреклонной суровостью, но при этом еще и юмором неофита. Так же как Антей черпал силы из земли, он черпал силы из ежедневного контакта с внушающими благоговейный страх проблемами строительства нового еврейского общества в Палестине.

Об Энцо Серени написано множество книг и статей. Мне не хочется читать их из-за грусти и угрызений совести, которые я до сих пор чувствую, потому что на развившихся между нами отношениях лежала тень антагонизма. Более серьезный и глубокий контакт с этим незаурядным человеком, безусловно, мог обогатить меня и, возможно, изменить ход моей жизни. Все же моя неохота узнать больше о нем частично основана на желании сохранить то мое сугубо личное впечатление об Энцо Серени, которое сильно отличается от его образа во всевозможных публикациях. В моих глазах Серени выглядит призмой, сквозь которую преломляются переменчивые обстоятельства чрезвычайно сложной повседневной жизни, бросая на окружающих переливающийся свет этой неоднозначной личности. Как я уже сказал, это мое чрезвычайно личное и, возможно, ошибочное впечатление я храню в себе с того единственного момента, когда нам представился случай для долгого разговора без ссор или выслушивания — с моей стороны — в молчаливом бешенстве (из-за комплекса неполноценности, который Серени всегда внушал мне) его искрящихся идеологических речей и раздражавших меня идей.