Мемуары знатной дамы: путь от фрейлины до эмигрантки. Из потонувшего мира

В этот вечер число получивших увечья в уличной давке, из которого часть являлась жертвой личной мести, другая же пострадала от несчастного случая, было так велико, что не хватало сестер милосердия. Я предложила свои услуги и помогала им по мере сил моих. Принесли толстого господина, с ним случился сердечный припадок, и он выглядел умирающим. Глаза его вылезли из орбит, и он хрипел, задыхаясь: «Воздуха, побольше воздуха». Я расстегнула ему сорочку, влила ему в рот несколько капель какого-то лекарства, поданного мне очень занятой другим больным сестрой; сняла ботинки с его опухших ног и обвевала его сложенным в виде веера газетным листом. Он глубоко вздохнул и пришел в себя. «Спасибо, – сказал он мне, – спасибо. Мне казалось, что я умираю, теперь стало легче!» Он поцеловал мне руку. «Назовите мне ваше имя, я хотел бы знать, к кому я должен сохранить благодарную память». – «Я – графиня Клейнмихель». Он приподнялся. «Как, вы, вы графиня Клейнмихель? Вы меня спасли? Меня, написавшего столько статей о вас, которые, быть может, повлекут за собой вашу смерть?»

Левая и национальная пресса предприняли против меня поход. Статьи обо мне, помещенные в них, одна другой бессмысленнее, были полны уличений меня во всевозможных преступлениях, между прочим – в понижении русского рубля. Часто в этих статьях мое имя соединялось с именами лиц, никогда мной не виданных; сообщались слова, произнесенные мной, каких я никогда не произносила, места, посещаемые мной, где я никогда в жизни не была.

«Почему же вы совершали такую низость?» – спросила я его. «Я корреспондент „Петербургской газеты“, „Копейки“, газеты Бориса Суворина и многих других периодических изданий. Наша профессия – некрасивая профессия. Я должен был повиноваться тем указаниям, которые мне делали люди, от которых я завишу, а кроме того – чем больше сенсация, тем больше гонорар». – «Но вы, конечно, опровергнете эту ложь? Я считаю себя вправе ожидать, что вы отныне станете меня защищать от возведенной на меня клеветы».

Он ответил, вздохнув: «Я сделал бы это с удовольствием, но я не могу этого сделать. В настоящее время ни одна газета не поместит опровержения, касающегося вас. Верьте мне, я вас искренне жалею. Большая разница – преследовать человека, которого не знаешь и никогда не увидишь и который, таким образом, является лишь абстрактной идеей, или же, видя его и чувствуя его дружескую руку на своем горячем лбу… Помните Верещагина в „Войне и мире“, этого ни в чем не повинного человека, которого выдал толпе граф Ростопчин? Наше беспокойное время требует жертв. Вы – тот кусок мяса, который бросают разъяренным зверям. Вы этим платите за то, что вас все знают. Кто желает прожить счастливо, тот пусть живет в неизвестности. Вас уже никто не может спасти: тысячи газет печатают завтра на своих страницах то, что мы сегодня о вас выдумываем».

Он говорил так взволнованно, что с ним повторился его сердечный припадок. Он не хотел называть своего имени. Я была очень расстроена после этого разговора. Вечером я почувствовала себя такой усталой, что, постелив пальто на диване, с которого только что убрали скончавшегося солдата, совершенно разбитая, растянулась и тотчас же заснула. Под утро я была разбужена стуком нескольких пишущих машин, заглушаемым громким голосом какого-то полковника Генерального штаба, диктовавшего с пафосом Манифест об отречении Государя императора Николая II. Итак, все было кончено! Я не могла удержать слез и вспомнила слова, произнесенные больным генералом: «Мы присутствуем при гибели великой страны». Сколько ошибок, но вместе с тем и сколько славы, сколько мощи схоронено сегодня!

Как и все умеренные в своих воззрениях люди, я никогда никому не сумела угодить: одни меня считали слишком либеральной, другие – слишком реакционной. Я часто порицала противозакония, совершавшиеся во имя абсолютизма, но тем не менее мне всегда казалось, что лишь единая власть была бы в силах соединить в одно такие различные в их привычках, стремлениях и духовном развитии народности, как населяющие нашу обширную территорию: греки, поляки, немцы, евреи, мусульмане и даже огнепоклонники.

Выпив стакан чая, я покинула комнату, видя, что мое подавленное настроение раздражает всех этих ликующих и обнимающихся стенотиписток, сестер, студентов и офицеров. Первое, что мне бросилось в глаза, едва я вышла в коридор, – это большая группа офицеров царского конвоя: это были кавказцы, о преданности которых я слыхала всю мою жизнь. Эти офицеры не удовольствовались красными бантами в петлицах, но надели еще широкие красные ленты через плечо. Они были окружены депутатами, пожимавшими им с благодарностью руки. Да, секретарь французского посольства, граф де Робьен, был прав: Николай II не имел не только швейцарской, но даже и своей охраны! Беспрерывно прибывали все новые депутации. Двор и площадь перед зданием Государственной думы были переполнены солдатами.