Мемуары

Так вот. В беспорядке на большом листе набросал иероглифические факты: так эпизо­дов на 30. Затем на этих листках стал их (факты) группировать. Принцип: пороки. Так сказать, дантовский ад. Хотя номенклатура грехов моя собственная, получилось введение (трехчастное) и пять групп эпизодов. Разумеется, что все это останется рабочей канвой, а то что расскажется, будет нитью случаев из нашего Воронежа, случаев, освещенных некоторым единством (цель!). Все это — продуманная схема тетради № 2 (т. е. того, что ею могло стать, продуманная сейчас, заранее, в противоположность тетради № 1, которая на первые две трети делалась стихийно). Живопись, фактура, может быть, частично в духе тех двух отрывков, что в начале болезни тебе послал (отрывков, так тобою одобренных)[27]. Но вообще, конечно, манера в каждом отдельном случае будет, очевидно, диктоваться частными условиями».

29 декабря.

В предыдущих письмах Рудаков посылал жене цикл из трех стихотворений о сверчке, а в ответ на ее критику и советы прислал такое:

В ночи блужданье светлячка,
Несущего слепой фонарик, —
Ступеньки арии сверчка;
Ступенчатых окружных арий.

Долбленье нашего жилища —
Работа сонная горька:
Она и музыка, и пища
Степного, нежного зверька.

28—29 декабря 1935. Плехановская больница.

«О. по композиционной аморфности это сделал бы "IV", а я знаю, что материал тот же (около), но в цикл не входит. Любопытно как параллель к "I", но самостоятельная».

30 декабря.

«Мои писания об О. растут, но так хочется работать литературно, вполне официально и спокойно. Иметь среду (ведь Григорий Моисеевич — "Пятница", извини за несвойственное мне острение)».

К письмам Надежды Яковлевны в больницу надо прибавить еще одно, до нас не дошедшее. О нем рассказывает Рудаков 3 января 1936 года: «Н. мне прислала письмом Москвы… она мне привезет кучу (часть перечисляет) материалов… Сама же просит ей прислать кое-что, что есть у меня, а у нее нет. Будет она в Москве до 10—12-го. Я не успею… хочу попросить тебя… посылая, объясни, что я просил это сделать, т. к. сам не успел бы, и у тебя тексты проверенные… надо ей: восьмистишия (кроме "Шестого чувства", "бабочек", "чертежника", "голуботвердого глаза", о Белом большие длинные стихи и воронежские, кроме Чернозема, Стансов, Скрипачки, Венка (подразумевается стихотворение «Не мучнистой бабочкою белой». — Э. Г.), и "День стоял о пяти головах"».

5 января Осип Эмильевич вернулся из тамбовского санатория раньше срока («Вот тебе и приглашение», — горько замечает по этому поводу Рудаков). О. Э. тотчас звонит по телефону в больницу, нетерпеливо справляется, когда выпишут Сергея. Поэт один, Надежда Яковлевна в Москве. О. Э. объявляет по телефону, что его стихи приняты «Красной новью». 11 января Рудаков возвращается домой. 15-го ждут Надежду Яковлевну — «с материалами! — добавляет Рудаков. — О. троекратно говорил, что будем работать». В тот же день докладывается о ее приезде: «Все московское до гибели неутешительно. "Новь" — миф утешающий. Нервно О. очень плох, а о Москве всего не знает».

«Н. Я. привезла мне столько, что жутко и торжественно стало на душе. Потом подробно. Просто сокровища… Потом Н. мне потихоньку о радостях московских. А я эгоистически рад привезенному. У Н. формула: "Я хочу сохранить имеющееся", т. е. написанное, не заботясь о том, сможет ли он еще писать. Тут доза риторики, но это искренно, и мне действительно все переходит, кажется».

16 января.

«Сегодня забрался домой рано, в 7 часов, и весь вечер буду работать, читать "Разговор о Данте" и еще всякое. Мне с моей тягой к пейзажу в графике безумное наслажденье доставила Надин: Оськины рукописи. Это и лес, и парки, и луга, и даже безводные пустыни. До 300 листков, от мазаных черновиков до беловых редакций, оформленных изумительно (в простоте, конечно). Неимоверно расширен круг стихов 1907-1920-х годов. Просто непредставимо. А варианты!.. Только бы свершить задуманное.

Если Н. не врет, в Москве многие знают о этой моей работе через Ленинград, т. е. помимо Н. самой (через Степанова и Тынянова).

…Оськин Дант — ключ ко многому, если не ко всему: положения, там трактуемые, очень четко формулированы, но это все есть в его новых (1930—1935 гг.) стихах. Почти каждый абзац имеет себе стихотворную параллель. Он (О. Э.) будет в ярости, когда я так разложу его работу на элементы. В целом она есть лицо его ереси и, может быть, гениальности (она, собственно, не в этом)».

18 января.