Мемуары

«Пушкинский Дом хочет купить О. архив. Он не дает, оставляя его мне для работы, но собственность сохраняя за собой».

14 февраля.

«По О. кончил 1932 год, виден конец рукописей».

19 февраля.

«Сейчас 9 часов вечера: один в комнате. Пачка тетрадей передо мною — буду работать, ты будешь довольна работой этой: она уже переходит на принципиальные вопросы, текстология как таковая близится к концу».

20 февраля.

«Чем хуже обстоятельства, тем лучше и естественнее Н. С ней "био-канва" (с 19-го года) доведена до 30-го — т. е. до нового стихотворного периода».

22 февраля.

«Сейчас вернулся от О., где долго работал над 1932 годом».

23 февраля.

«По О. кончаю 1932 год. 1933 —1934 — пустяки по объему».

29 февраля.

«Сейчас бесконечно изводит О. и тревожит текстология. А к вечеру такой усталый, что нет сил сидеть. Кипа тетрадей передо мной, но боюсь, что уберу их в чемодан и пока буду читать Волкова[31], это тоже общественно-полезное занятие».

Отказ Прокуратуры, возбужденное и упадочное состояние Осипа Мандельштама длительное молчание приревновавшей Лины Самойловны — все это создало перерыв в работе. Упоминания о занятиях становятся реже, последние письма посвящены ожиданию конкретного возвращения Рудакова в Ленинград.

2 марта.

«Очень много работал: посылаю тебе один листок с "Волком", это единственное умыкание. Спрячь его. Интересный вариант последней строфы»[32].

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей, —

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

3 марта.

«К твоему приезду текстология будет (надеюсь) закончена».

16 марта.

«Как мало мы с тобой ценили, что я так упорно и, в сущности, хорошо работал здесь литературно: сейчас как-то и следа этой силы не осталось. Углубляется это состояние и тем, что чистая текстология почти кончена, а на большее сейчас не способен».

22 марта.

«Тетрадь уже раскрыта… буду работать… Занимаюсь "Разговором о Данте" (собственно "о Мандельштаме" — т. е. Данта там нет — очень мало, если есть)».

1 апреля.

«Сейчас лег рано (нет 12). На стуле рядом Оськин "Дант", его прочитываю, строятся к нему примечания. А насколько мне было бы легче это в живой беседе, в разговоре. С ним это немыслимо. Даже на Гришку был бы рад».

14 мая.

«С О. даже литераторствовали: записывал о нем суждения современников — в эпиграмматических локальных фразах — забавно».

10 июня.Перед отъездом Мандельштамов на дачу в Задонск и возвращением Рудакова в Ленинград он сообщает:

«С рукописями решили так: я отдаю сейчас отработанную часть, остальное проездом оставлю в Москве. Отдал 1908—1924. А поездка отложилась».

20 июня.

«Вчера по традиции был с ними весь день — сюда включились отправка багажом их вещей, отобрание мною еще кое-каких бумаг, его пометки и подписи на некоторых мате­риалах (в частности, на "Камне" 1913 года). В записях, что получил от них,— несколько Надькиных упоминаний обо мне (о нашей с О. полемике, время — сентябрь 1935). Вооб­ще сделано все, чтобы документальных доказательств моей роли не осталось».

8 июля (вернулся из Задонска, куда ездил прощаться с Мандельштамами).

«…В письме, данном для матери Надин, — просьба дать мне его (О. Э.) старые фотокарточки. Это и вчерашний Дант — просто чудные достижения… В Москве забрать можно нужные бумаги. И это, и общий тон встречи оставят лучшее, а не худшее ощущение».

Осенью Осип Эмильевич посылает Рудакову свое доверительное дружеское письмо из Задонска (см. выше, № 13).