Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

Кен потянулся за жестянкой «Олд Холборн». В квартире царило молчание, не считая лязга открываемой металлической коробки. Я сделал движение по направлению к сыну, но старик тронул меня за руку.

— Ты можешь его винить? — негромко спросил Кен. — Мы знаем, почему он прогуливает.

Старик достал пачку «Ризла».

— Разве ты не знаешь?

Я сделал вдох.

— Я защищал его, пока он был маленьким, — сказал я. — Но теперь больше не могу.

Я посмотрел на Кена, мастерящего самокрутку. Она в точности была похожа на небольшой косяк марихуаны, который Пэт курил в домике для игр.

— Что ты намерен с этим делать? — спросил Кен.

Я взглянул на него:

— По правде?

Он коротко кивнул.

— Я хочу сделать им больно, — сказал я. — Особенно вожаку. Тому здоровому. Уильяму Флаю. Я хочу сделать ему больно так же, как он делает больно нам. Так же, как он делает больно Пэту.

Старик рассмеялся мне в лицо.

— Такой милый интеллигент, как ты? — спросил он. — И ты хочешь сделать кому-то больно?

Он чиркнул спичкой, и аромат свежего табака смешался с запахом застарелого табака, который всегда наполнял квартиру. Пэт переворачивал страницы «Рейсинг пост», и в глазах рябило от больших зеленых заголовков. «ЦЕНОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ». «ТОРГОВЫЙ ПОСТ». «ПРАКТИЧЕСКИЕ СОВЕТЫ». «ПОГОВОРИМ?». «ПРИХОДИТЕ НА БЕГА».

Я посмотрел на Синга Рана и вспомнил, что он рассказывал про Италию. Как женщины улыбались ему, а мужчины не могли смотреть ему в лицо.

Рядом кашлянул Кен. Этот старый дребезжащий убийственный кашель, который я слышал и раньше, был знаком мне так же, как альбом Синатры «Песни для великолепных любовников».

Я посмотрел на старика, и он улыбнулся.

— Я тоже, — сказал он. — Я тоже хочу сделать им больно.

21

Я ненавидел его долгие годы.

Я говорил себе — это потому, что он так относился к моей жене, когда она была еще его женой.

И я говорил себе — это потому, что он случайный родитель для Пегги, потому что проживает свою жизнь так, как захочет его левая нога.

Но теперь я видел, что моя прочная ненависть к Джиму Мейсону была не совсем так благородна.

Потому что в основном я ненавидел его за то, что он любил ее, когда ее мир был простым, неразрушенным и новым. За то, что он первым полюбил ее и она полюбила его в ответ, — вот почему я его ненавидел.

Потому что она любила его изначально. Она снова попыталась быть со мной. Вот и все. Попыталась снова. Так было всегда — я был ее новой попыткой. Теперь я это понимал.

Но когда я смотрел на его лицо в мониторе крупным планом, меня потрясла мысль о том, что прежней ненависти больше не существует. Конечно, было бы приятно думать, что я уже вырос из сексуальной ревности и романтичной зависти. Но я подозревал, что все дело в том, что меня это больше не волнует. И это было самое печальное на свете.

— Ты смотришь, Гарри? — спросил меня режиссер.

Я наклонился ближе. Мы сидели в павильоне звукозаписи. В помещении, похожем на ангар, было все, что нужно для съемок. Но я ничего не замечал — ни камер, ни света, ни толпы гримерш, ни редакторов сценария, ни машинистов сцены, ни операторов. Все, что я видел, — это монитор перед собой.

Джим играл роль детектива Стила. Он сидел в ирландском баре — позже мы наложим сюда песню группы «Пог» «Дождливая ночь в Сохо» — и предавался депрессии, обнаружив, что его бывшая жена сбежала с богатым адвокатом.

В сцене от него не требовалось многого — просто сидеть, пить виски (чай со льдом) и делать вид, словно он готов покончить жизнь самоубийством.

Но он дрожал.

Рука, держащая поддельный виски, ощутимо тряслась и, казалось, передавала тревогу каждой части его тела.

Режиссер кипел от возмущения.

— Что с этим хреновым последователем Станиславского? — рявкнул он.

Я молчал. Камера взяла Джима крупным планом. Я никогда не видел в его глазах такой паники.

— Я понимаю, он хочет показать завязавшего алкоголика, который снова запил, — сказал режиссер. — Но этот дерьмовый метод Станиславского — действовать в предлагаемых обстоятельствах, — на кой черт он нам здесь нужен?

Джим не сказал им о болезни Паркинсона. Они думали, что Джим пытался изобразить Брандо, когда держал дрожащей рукой стакан чая со льдом.

И я подумал — сколько это еще продлится?

— Да брось, — проговорил я и взглянул в красивое лицо, которое так долго вызывало у меня отвращение. — Он молодец.

Мы сидели в баре отеля. Я смотрел, как Джим прихлебывает пиво. Его рука больше не тряслась. Он облизнул губы и медленно опустил свое пиво на подставку, улыбнувшись мне. У него была прекрасная улыбка.

— Она бывает не постоянно, — проговорил он. — Дрожь. Непредусмотренное возбуждение мышц, как это называет мой врач. Оно приходит и уходит. На съемочной площадке это сегодня случилось впервые.

Я вздохнул.

— Но сейчас только третья неделя, — сказал я. — Рано или поздно тебе придется обо всем рассказать.

— Разве это не твоя работа?

— Наверное. Думаю, да. А что насчет твоего агента?