Менахем-Мендл. Новые письма

Короче, лучшего президента отыскать не смогли, сход в добрый час открылся, и все шло честь по чести. И что же Господь делает? Выскакивает вдруг один писателишка — из молодых, пишущих на святом языке, один из тех, кто еще на конференции надрывался: «Идиш не желаем! Наш родной язык… два языка — или деревнееврейский, или наш русский!» Да как разразится: он, дескать, не желает состоять с жаргонистами в одном обществе! Он, дескать, с ними и рядом стоять не хочет! Он и одного фони, дескать, не даст за десять тысяч таких евреев, которые говорят на жаргоне, — и поди сделай с ним что-нибудь!.. А за ним выступает еще один, потом еще один — жаргон да будет забыт вовеки! Жаргон — трефной, хуже свинины, и колбасы, и шинки, и чего хочешь! И на тебе — внесли параграф, что фонд создан только для тех, кто пишет на святом языке. Тут, разумеется, жаргонисты, и я в том числе, подняли крик, шум и гам: как же так, где же это слыхано, такое злодейство, чтобы один еврей бойкотил другого только за то, что тот разговаривает на идише, словно только они одни — настоящие евреи, а мы, избави Бог, караимы[510], выкресты или вероотступники! Долго ли, коротко ли, вмешались люди, которые любят согласие, а больше всех постарался президент Рувн Брайнин, тот самый знаменитый писатель, пишущий на святом языке, который издает жаргонную газетку в Америке. Тут пишущие на святом языке (вот спасибо!) согласились с тем, что, хотя мы и пишем на идише, тем не менее тоже все-таки евреи не хуже прочих, но коль скоро возникли разногласия и есть те, кто нас не признает из-за нашего языка, значит, нужно решить нашу участь поднятием рук, как это в обычае у немцев на конгрессе, то есть тот, кто против идиша, должен поднять руку. Поднялись руки, и оказалось, что из почти трех десятков рук пятнадцать — за святой язык, а четырнадцать — за жаргон. Поднялся еще больший крик, шум и гам. Дело едва не дошло до пощечин! То есть пощечины тоже были, но не по этому поводу, а совсем по другому. Но ты же хочешь узнать, чем все закончилось? Закончилось все тем, что разошлись ни с чем! Пишущие на святом языке ушли сами по себе, и мы — сами по себе, и между нами, жаргонистами то есть, было решено, что нам следует отделиться и создать свой собственный фонд. Пусть они себе живут, так сказать, до ста двадцати лет, а мы, даст Бог, обойдемся, с Божьей помощью, без их ласки и никаких претензий к ним иметь не будем! «Заметьте, — так сказал один из наших, Номберг[511] его зовут, — пусть только придет к нам один из них с просьбой принять его в нашу компанию, потому что рассчитывает на какие-то блага от нашего фонда, милости просим! Мы даже не напомним ему: как же так, вы же нас когда-то вышвырнули, сделали из нас отщепенцев!» Вот такой он человек, этот Номберг, и все мы такие, уж такая у нас, у жаргонистов, натура! Мы придерживаемся того мнения, что, когда Бог создал мир, не было еще ни святого языка, ни жаргона, а Бог, да будет Он благословен, почище нас будет. Ему дела нет до того, на каком языке к Нему обращаются. Женщина, которая не понимает святого языка и изливает перед Ним душу в простой тхине[512] на жаргоне, — разве же Он ее не услышит? А ведь Шполянский дед говорил с Ним вообще на мужицком наречии? А ведь бердичевский раввин ребе Лейви-Ицхок всякий раз в Йом-Кипур, перед Кол-Нидрей, обращался к Всевышнему по-русски?[513] И вообще, к чему нам знатностью-то мериться? Через сто лет, когда все мы умрем, будет эта знатность чего-нибудь стоить? Пустое! Всех одинаково, как пишущих на святом языке, так и жаргонистов, закопают глубоко-глубоко в землю — так к чему кичиться? Я это все высказал одному из них, он — тоже знаменитый писатель, да к тому же еще мыслитель и редактор журнала. Звать-то его Клаузнер, а подписывается он «доктор Клаузнер»…[514] Так он меня внимательно выслушал, подумал немного, затем усмехнулся и признал, что в моих словах заложена некоторая мысль, но что эту мысль уже высказал когда-то один великий, очень великий философ, он мне его даже по имени назвал, но я это имя позабыл. А когда пришло время прощаться, так он мне протянул два пальца и сказал: ему известно, что я тоже иной раз на святом языке пописываю[515], а потому он надеется, что придет когда-нибудь время, когда я одумаюсь и полностью перейду к ним, к пишущим на святом языке то есть, и мы расстались добрыми друзьями! И так — со всеми. Со всеми расцеловался перед отъездом. Такая у меня натура, слава Богу, — я ни с кем не ссорюсь, ты ведь знаешь, терпеть не могу раздоров. Не нужно ссориться — не из-за чего… А я тем временем собираюсь уезжать из Вены, средства на дорогу у меня уже есть — редакция прислала, а в голове у меня комбинация на комбинации — как бы сделать так, чтобы в нашем фонде было как можно больше денег, ведь чем больше в фонде денег, тем лучше — и для фонда, и для его членов. Но поскольку у меня сейчас нет времени, буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог счастья, успеха и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями