Менахем-Мендл. Новые письма

Менахем-Мендл, окончательно став alter ego Шолом-Алейхема, теперь высказывает именно его взгляды и на «большую» и на еврейскую политику. Каковы же они, судя по его письмам 1913 года? Шолом-Алейхем, гуманист и пацифист, верит, хочет верить в мир во всем мире даже на пороге Первой мировой войны. Он, следуя точке зрения маскилов (просветителей), надеется, что смягчение нравов обеспечит процветание и еврейскому народу. В частностях же взгляды Шолом-Алейхема достаточно консервативны. В международных делах он сочувствует Турции и не одобряет страны Балканского союза. Такова в те годы была точка зрения большинства еврейских, прежде всего, сионистских лидеров. Владимир Жаботинский в своей мемуарной книге «Слово о Полку» с раздражением писал о том, что в начале Первой мировой войны у евреев было «какое-то нелепо-сентиментальное отношение к Турции, к „кузену нашему Измаилу“»[636]. Это «нелепо-сентиментальное отношение» как раз и есть позиция Менахем-Мендла, то есть Шолом-Алейхема.

Что касается собственно еврейской политики, то Шолом-Алейхем — типичный оппортунист в лучшем смысле этого слова. Если так можно выразиться, партия Шолом-Алейхема — это партия беспартийных. Он в равной степени сочувствует территориалистам и сионистам (последним еще и по сентиментальным соображениям), ведь и те и другие хотят блага еврейскому народу, но не готов прямо занять чью-либо сторону в их препирательствах. Его политическое кредо выражено словами «Отцепитесь вы от меня, я не сионист, и не территорист, и не кто там еще, я не кто иной, как еврей…» (Двадцать второе письмо Менахем-Мендла). Между прочим, именно диалог Менахем-Мендла и Шейны-Шейндл дает возможность их автору не встать со всей определенностью ни на одну из противоборствующих платформ. Шейна-Шейндл, воплощенный скепсис и здравый смысл, постоянно дезавуирует идеологические восторги своего мужа.

Из всех еврейских партий, пожалуй, только социалисты с их пролетарским интернационализмом столь неуместным в юдофобской Польше начинают раздражать Шолом-Алейхема, но о них он упоминает мельком. У Менахем-Мендла, то есть у его автора, есть только один устойчивый объект ненависти и презрения — это те евреи, которые торгуют своим человеческим и национальным достоинством.

Меньше всего Шолом-Алейхема можно обвинить в последовательности и принципиальности. Он издевается над русской черносотенной политикой, но говорит о России «мы». Он восхищается сионистскими лидерами, но тут же подсмеивается над ними. Он желает всяческого процветания ивриту, но не за счет уничтожения идиша.

Единственное, в чем Шолом-Алейхем принципиален, это отстаивание прав идиша и литературы на идише. В 1913 году положение идиша стало его всерьез беспокоить. Еще десять лет тому назад ему казалось, что многомиллионная еврейская масса естественным образом говорит на еврейском языке, а изучение других языков — это необходимое культурное и социальное благо. И вдруг национальный писатель с некоторым изумлением увидел, как сфера бытования родного языка начала стремительно сжиматься. Идиш на глазах проигрывал соревнование русскому, польскому, английскому, ивриту. Теперь идиш нуждался в специальных мерах поддержки и защиты, поэтому во многих письмах Менахем-Мендла и Шейны-Шейндл звучат саркастические и тревожные ноты, посвященные отказу от идиша в среде молодого поколения.

Публицистическая проза «Новых писем» привлекательна еще с одной, может быть, наиболее интересной современному читателю, стороны. Откликаясь своими колонками на политическую злобу дня, Шолом-Алейхем вынужден был отказаться от создания сюжета для нового «Менахем-Мендла». Сюжет для новой «связки писем» предлагала сама постоянно меняющаяся политическая реальность. Этот элемент творческой несвободы писатель компенсировал как никогда широким набором формальных экспериментов. Как это часто бывает с младшими, «безответственными», жанрами, Шолом-Алейхем делает свою газетную прозу намного более экспериментальной, чем обычно. Здесь можно упомянуть и вставленное в девятое послание Шейны-Шейндл письмо несчастных эмигрантов, написанное в технике «потока сознания», и пятнадцатое письмо Менахем-Мендла с неожиданно разухабистыми стихами, и похожую на пьесу абсурда историю о попугае пристава (восьмое письмо Шейны-Шейндл), и сложное смешение языков, при котором уличный английский сталкивается со «святым языком» ешивы, а русский канцелярский — с деревенским украинским. Шолом-Алейхем был в сложных отношениях с И.-Л. Перецем и его многочисленными последователями, в 1910-х годах задававшими тон в литературе на идише. В эти годы Шолом-Алейхем, не приняв символизма Переца, оказался в значительной степени вытеснен на обочину литературного процесса. Читая «Новые письма» Менахем-Мендла из нашей сегодняшней перспективы, мы понимаем, что Шолом-Алейхем в позднем творчестве не остановился в развитии и, через голову символистов, предвосхитил многие достижения авангарда.