Менестрели в пальто макси (ЛП)

Издалека видно грозно-багровое обнажение над Вилейкой. Хочешь туда? Перейди деревянный мостик у доступных всеобщему обозрению теннисных кортов, обогни едва заметный мысок, где в незапамятные времена долго и упорно трухлявел открытый всем ветрам дощатый павильон с резными наличниками и нелепым шпилем, и сверни направо. Красный обрыв уже близко, вот-вот падешь на колени перед его величием. И вдруг ты, ошеломленный, останавливаешься. Ты видишь: для удобства усталых путников сколочен круглый дощатый стол, к нему прилагаются семь колод-сидений. В жухлой траве полегли павшие в неравной схватке с вином твои приятели - семь менестрелей в длинных пальто. Тряхни их за подмышки, прислони к мощным колодам - удобно ли сидится, любезные гуляки? Они и глазом не моргнут. Сидят, безвольно обмякнув, и молчат, как восковые фигуры в музее мадам такой-то. Глаза открыты, но они спят. Мои друзья менестрели. Как знать, когда-нибудь, может статься, один из них будет именно так, отрешенно, взирать на наших потомков в Национальном музее восковых фигур? Они и сейчас почти восковые. Белые губы, белые лбы, а щеки свекольного цвета. Менестрели в пальто макси. Усталые вильнюсские трубадуры. Барды Старого города. Гусары Бельмонта и казаки Вилейки. 1979 год, осень. Их разыскивает милиция. По ним скучает камера предварительного заключения — КПЗ. Больше вроде никто ими не интересуется. Деполитизированные, деградировавшие, депрессивные, делирные¹⁹, депортированные из всех городских кафе, забегаловок, пивных, бистро, вокзалов и закусочных, они расположились на отдых здесь, на берегу быстроструйной Вилейки, на пути к Красному Обнажению, недалеко от горы Каспара Бекеша, откуда рукой подать до солнечного Заречья - давней гордости нашего города, нашего Сорренто и наших Афин!

Они сидят так, как я их усадил. Застыв в самых неудобных позах. Без движения. Не шелохнутся. А вокруг, в жухлой траве, источающей тленный аромат, разложены и прислонены к стволам деревьев их верные viola d’amore и viola da gamba

, воображаемые, само собой. Можно еще вообразить испещренные нотными знаками листки на свежесрубленном столе и колодах. Охотничьи сети пауков с пойманными жертвами - жуками и мухами. Лишь винные бутылки - подлинные: зеленые, бесцветные, темные - аккуратно уложены вокруг музыкантов. Семеро менестрелей погружены в сон. Все в черных шляпах, длинных белых кашне. Все в длинных черных пальто. Спят. Помнят ли они сказку о Кусте шиповника? Сентябрьские осы, забравшись в горлышки бутылок, незримыми язычками и хоботками высасывают последние капли «Агдама», «Рошу де десерт» и «Бiле мiцне». Опьянев, падают, опрокидываются на спинку, сучат лапками, потом тоже засыпают.

Спокойно здесь и торжественно! Лишь вдали каркает сытая, еще лоснящаяся сентябрьская ворона. Благословенная пора сновидений и грез! А в облаках вместе с ласточками гарцуют синтетические и поролоновые Белые кони. Порой они издают призывное ржание, пофыркивают, тогда кто-нибудь из менестрелей вздрагивает, как от удара током. И вновь погружается в сон. Сентябрьская сиеста... Эге, что там происходит? Люди, взгляните!

В сопровождении двух рослых милиционеров бредет по волнам Вилейки седовласый Христофор²⁰ с подкидышем из Дома малютки на плече - в нежарком солнце светятся их нимбы, а когда светило скрывается за Трехкрестовой горой, ореолы прямо-таки пламенеют. Теперь они походят на пылающие обручи, сквозь которые в гастрольных цирках прыгают бенгальские тигры, славные обездоленные звери - их прибежища нынче не в глухих джунглях, не в бамбуковых зарослях, а в просмердевших падалью и испражнениями цирковых клетках.

Христофор бредет по воде. Милиционеры ругаются, спотыкаются о камни, но таков их долг, такая работа - сопровождать святого при переходе через речку - вперед да назад, туда и обратно. Целую вечность, пока не явятся сменщики.

Менестрели в пальто макси погружены в спячку, хотя до зимы еще далеко. Спят в черных пальто, черных шляпах, черных туфлях и белых кашне. У них белые лбы, а щеки свекольного цвета. Их пальцы желты, словно пергамент, а суставы хрустки, как осенние листья. Они выглядят печальными, романтичными и торжественными, как конец восемнадцатого века, хотя сами об этом и не подозревают. Просвечивают костяшки их пальцев, голубеют извилистые реки вен. Однако не вся их кровь голубая - возможно, лишь наполовину, а то и меньше. Над этим менестрели не станут ломать себе голову. Они спят.

Христофор с подкидышем на плече бредет в обратный путь. Вырванная с корнем сосна в руке у исполина подрагивает, болтаются пустые кобуры пистолетов на поясах у милиционеров. Постепенно темнеет. Осторожно, исподволь, очень даже постепенно. Совсем как в конце восемнадцатого века. Или в начале девятнадцатого. Грустно, что так...