Меня нашли в воронке

— Политрук! Смени-ка десантника на часах. Пусть сюда дует.

— Есть… — без энтузиазма сказал Долгих и отправился в чащу. Через пару минут десантник был на месте.

— Прокашев!

— А? То есть я!

— Ты по-датски кумекаешь?

— Одно слово только. Кьеркегор.

— Ну, господи… А что это?

— Это философ датский. Развивал иррационалистические воззрения. В противовес немецкому классическому идеализму настаивал на вторичности рациональности и первичности чистого существования, то есть экзистенциальности, которое после сложного диалектического пути развития личности может найти свой смысл в вере.

— Это вот чего ты сейчас сказал? — подал голос Еж.

— Не обращайте внимания, Андрей. Издержки образования, — ответил ему Прокашев, раскладывая на тряпке детали затвора трехлинейки.

— Нет, ты вот мне все-таки поясни, чего ты сейчас сказал, а?

— Ну… Вот смотрите, Андрей, как вас по батюшке?

— Не важно.

— Хорошо. Разум нас все время обманывает. Например, когда разумом слышишь как свистят пули — надо помнить, что они не твои. Они уже пролетели. Но разум все равно заставляет тебя кланяться им. А твоя пуля — ты ее не услышишь, она летит вперед свиста — является окончательной и бесповоротной точкой твоей экзистенции. То есть существования. Отсюда следует вывод — разум вторичен, а существование первично.

— Это и ежу понятно. То есть мне. — А зачем такими сложными словами говорить?

— А вот отсюда и следует неизбежный вывод, что даже временное прекращение разумной деятельности не является прекращением существования.

— Ну, бляха-муха… Этому на философском факультете учат что ли? — Еж старательно пытался понять ход мысли философа.

— Этому жизнь учит. Я знаю, что та пуля, которая прекратит мою рациональную деятельность, не сможет прекратить мое существование. Ибо она в другой плоскости…

Их разговор неожиданно оборвал мощный взрыв, ухнувший где-то недалеко так, что осколки тут же застучали по стволам деревьев.

— Какой противный стук… — сказал Прокашев и продолжил. — Когда эта моя жизнь закончится, я обязательно стану греком. Там тепло, виноград и оливки.

— Ну ты еще себе имя выбери заранее.

— А чего его выбирать? Уже выбрал. Мне бы хотелось, чтобы меня звали Конхисом. А если не получиться греком, я бы хотел быть хомячком…

— Эй, Хомячок! — крикнул дед. — Подь-ка сюды!

Прокашев-Конхис вздохнул, положил винтовку и масленку и пошел к командирам.

— Переводить будешь! — сказал Леонидыч.

— Я? Я же не знаю датского!

— Зато ты умный!

— А я тут зачем? — спросил Колупаев.

— А ты страшные морды корчи. Они у тебя получаются, — велел дед. — Эй, данскер, штаб твой нужен. Штаб! Понял? Штаб где?

Тот пожал плечами — не понимаю!

— Валер! Подь сюды! — крикнул дед, раскуривая самокруточку. — И бинты немецкие прихвати. Ага?

— Сейчас, — откликнулся Валера. Через минуту подошел и протянул деду.

— Не… Ты сядь рядом и приготовь, как будто рану бинтовать.

— Ага…

— Готов? Паша отстрели этому говнюку палец на ноге.

— Подождите! Вы чего? Дайте я попробую сначала! — воскликнул Прокашев.

— Паша, погодь… Ну попробуй, хомячок или как там, Комхис?

— Конихс. Эй! Я — Леша. Ты? Наме как?

Датчанина потрясывало:

— E… Eric…

— Эрик. Гут, чего уж там. — Прокашев разгреб хвою под ногами. — Смотри, Эрик. Мы — тут, — ткнул он пальцем в землю и положил на это место шишку. — Вир хир. Понял?

До эсесовца дошло. Он опять закивал головой.

— Во хир фон… Как его?

— Шальбург! — подал голос Вини, навалившийся на сосну и чего-то жующий.

— Во хир фон Шальбург? И чего я сказал?

Однако Эрик понял. Он провел пальцем замысловатую линию от шишки к другой шишке, которую воткнул вертикально. А потом, поперек линии положил палку. И горячо что-то заговорил на своем.

Рядовой Прокашев нахмурил лоб, долго слушая излияния датчанина.

— Ничего не понимаю. Вроде знакомые слова, а не понимаю.

— Undefined! — тыкал пальцем пленный в палку. А потом в вертикальную шишку — Schalburg, Schalburg…

— Ага… Вот, говорит штаб, а вот мы. А тут не пойми чего. Может дорога, а может овраг… Вас ист дас? Бррр-фрррр… Я?

Эрик закивал головой. Потом ткнул пальцем в веточку и изобразил, что как будто едет за рулем —? Бррр-фрррр… Я! Я!

— Километер? Айн, цвай драй вифиль? — Прокашев показывал ему пальцы.

Эсесовец подумал и показал — от шишки, изображавшей партизан до щепки, изображавшей дорогу — три километра. От дороги до штаба — половина километра — Эрик загнул один палец.

— Понятно… Тащим его с собой. Проводником. Там кончим его. Паша справишься?

— А то!

— Товарищ унтер-офицер Богатырев! — Прокашев встал с колен. — А за что его кончать-то?

— Ты это… ответил ему дед, почесав уже отросшую бороду. — Пролетарскую мягкотелость тут не проявляй. Эта сука твою землю топчет и ты на войне.

— Женевская конвенция есть, все-таки, — заупорствовал Алеша Прокашев. — Он же пленный!

— И чего? Это враг и все тут. Ладно, посмотрим. Как на месте будет. Хороший ты человек, Конхис!

Леонидыч только покачал головой. А Вини сказал странную фразу:

— Знал бы ты, Хомячок, знал бы ты…

Паша Колупаев только пожал плечами.

А в это же самое время Рита с Маринкой уединились, шепча о чем-то своем, секретном, женском…