Меня зовут Арам

— Баптисты были бы рады заполучить такой голос за два доллара, — сказал Пандро.

— Баптисты! — воскликнула мисс Балейфол чуть ли не с презрением.

— Они ничем не хуже пресвитериан, — возразил Пандро.

— Один доллар, — сказала мисс Балейфол. — Один доллар — и твоя фамилия в программе.

— Я не люблю петь, мисс Балейфол, — сказал я.

— Нет, любишь, — возразила она. — Это тебе только кажется, что не любишь. Если б только ты видел свое лицо, когда поешь…

— Голос у него ангельский, — сказал Пандро.

— Вот я тебе дам как следует, — сказал я Пандро по-армянски.

— Это не какой-нибудь там долларовый голосишко, — сказал Пандро.

— Ладно, ребята, — сказала мисс Балейфол. — Доллар и пятнадцать центов, но не больше.

— Доллар с четвертью, — сказал Пандро, — или мы уходим к баптистам.

— Хорошо, — согласилась мисс Балейфол. — Но я должна сказать, вы здорово торгуетесь.

— Одну минутку, — вмешался я. — Я петь не люблю. И я не буду петь ни за доллар с четвертью и ни за какие другие блага.

— Сделка есть сделка, — сказала мисс Балейфол.

— Я не заключал никаких сделок, — сказал я. — Это Пандро. Пускай он и поет.

— Но он не может петь, — сказала мисс Балейфол.

— У меня самый гадкий голос на свете, — с гордостью сказал Пандро.

— За его бедный голос никто не даст и десяти центов, — сказала мисс Балейфол.

— Даже пяти, — добавил Пандро.

— Так вот, — сказал я, — я не стану петь ни за доллар с четвертью и ни за что бы там ни было. Мне не нужны ваши деньги.

— Вы заключили сделку, — сказала мне мисс Балейфол.

— Уговор дороже денег, — подтвердил Пандро.

Я бросился на Пандро прямо в гостиной мисс Балейфол, и мы сцепились. Престарелая христианская леди пыталась нас разнять, но так как в драке невозможно было разобраться, кто из нас отрок с ангельским голосом она стала молиться. Драка продолжалась до тех пор, пока в комнате не была опрокинута вся мебель, кроме фисгармонии. Матч окончился вничью, борцы в изнеможении валялись плашмя на полу.

Мисс Балейфол перестала молиться и сказала:

— Значит, в воскресенье, за доллар с четвертью.

Прошло несколько минут, пока я отдышался.

— Мисс Балейфол, — сказал я. — Я буду петь в церкви, только если Пандро будет петь тоже.

— Но его голос! — возразила мисс Балейфол. — Он ужасен.

— Не мое дело, — сказал я. — Я буду петь, если и он будет тоже.

— Боюсь, что он погубит весь xop, — сказала леди.

— Он должен ходить туда со мной каждое воскресенье, — настаивал я. — Иначе не выйдет.

— Ладно, дайте мне подумать, — вздохнула мисс Балейфол.

Она стала обсуждать дело вслух.

— Допустим, он придет и постоит в хоре, — сказала она, — но петь не будет. Допустим, он будет делать вид, что поет.

— Это мне все равно, — сказал я. — Только он должен быть там все время.

— А что вы мне дадите за это? — спросил Пандро.

— Ну вот еще, — сказала мисс Балейфол. — Недоставало только, чтобы я платила тебе.

— Если я буду туда ходить, — сказал Пандро, — я должен получать за это деньги.

— Ладно, — сказала мисс Балейфол. — Один доллар мальчику, который поет. Двадцать пять центов тому, кто молчит.

— У меня самый гадкий голос па свете, — напомнил Пандро.

— Будь благоразумен, — сказала мисс Балейфол. — Ты же не будешь петь. Ты только будешь стоять там с другими мальчиками.

— Двадцать пять центов — это мало, — сказал Пандро.

Мы поднялись с пола и стали расставлять по местам мебель.

— Ладно, — сказала мисс Балейфол. — Доллар мальчику, который поет. Тридцать пять центов тому, который молчит.

— Накиньте до пятидесяти, — сказал Пандро.

— Хорошо. — сказала мисс Балейфол. — Доллар — тебе. Пятьдесят центов — тебе.

— Мы начинаем работать со следующего воскресенья? — сказал Пандро.

— Правильно, — сказала леди. — Я буду платить вам здесь, после церкви. И ни слова никому из мальчиков-певчих.

— Мы никому не скажем, — обещал Пандро.

Таким образом, на одиннадцатом году своей жизни я стал более или менее пресвитерианином — по воскресным дням. Это было не из-за денег. А просто потому, что уговор дороже денег, и потому, что мисс Балейфол положила в душе, что я должен петь во имя веры.

Да, как я уже один раз сказал, прелюбопытная вещь в нашей стране — эта легкость, с которой мы меняем религию без всякого ущерба для кого бы то ни было. Тринадцати лет меня крестили в армянской католической церкви, хотя я и пел тогда в пресвитерианском хоре и хотя я и начал уже относиться критически ко всей системе церковных обрядов и стремился всеми правдами и неправдами по-своему объясниться с господом богом и прийти к соглашению со всемогущим своим особым путем. Даже после крещения я сохранил в душе глубокое недовольство.

Через два месяца после крещения голос у меня сломался, и договор мой с мисс Балейфол был расторгнут. Для меня это было большое облегчение, а для нее — ужасный удар.