Меня зовут Астрид!

Марьям стояла немножко в стороне и, как обычно, фальшивила. А некоторые до сих пор не выучили разницу между целыми нотами и половинными. Но Тюра не обращала на это внимания и продолжала кивать в такт музыке. Вдруг она переменилась в лице, подняла руки и пристально посмотрела на меня.

— Астрид! Стоп, стоп, стоп! — сказала она громко и прервала игру.

Все притихли.

— В чём дело? — спросила я.

— Посмотри на свои ноты.

— Что с ними не так?

Учительница подошла и взяла мои ноты.

— Они у тебя такие мятые! Ты же не можешь разобрать, как надо играть, — строго сказала она.

— Но я помню всё наизусть.

— Тебе надо их погладить.

— Что?

— Иди домой и прогладь их хорошенько, — велела Тюра.

Как это несправедливо! С бумагами вечно так: стоит мне к ним прикоснуться, они сразу мнутся и рвутся, я тут ни при чём. А ещё я их постоянно теряю. Но играть-то я всё равно могу чисто и в такт. Это важнее.

— Разве можно гладить бумагу? — удивилась я.

— Можно, спроси маму — как.

Это был глупый совет. Мама вообще утюг в руки не берёт. Её блузки гладит папа, потому что у мамы не хватает терпения тщательно разглаживать манжеты.

После репетиции мы с Марьям должны были вернуться на продлёнку, но решили не торопиться. Вдобавок мы встретили наркомана, который живёт в том самом доме, куда мы ходим заниматься флейтой. Он вёл себя как сумасшедший, и мы бросились наутёк. Он был очень страшный. Я видела его и раньше, он каждый день совершает прогулку в центр города. Иногда он выглядит вполне нормальным, идёт как обычный человек. Но в другие дни еле ноги волочит, бредёт сгорбившись, и глаза такие странные. Я его очень боюсь.

— Ты что, в самом деле станешь гладить ноты? — спросила Марьям по дороге на продлёнку.

— Она же велела.

— Бред какой-то. И почему ты иногда бываешь такая покорная?

— Никакая я не покорная, — прошипела я. — Просто я не умею поддерживать порядок. Вот и приходится за это расплачиваться.

— Брошу я эту флейту, — сказала вдруг Марьям.

— И я, — поддержала я подругу.

На этот раз меня забирал Юлле, потому что мама и папа работали допоздна. Иногда я радуюсь, когда брат меня забирает: хоть он и зануда, но с ним интересно. На этот раз вид у Юлле был особенно крутой, потому что он надел кожаную куртку. От неё сильно пахло потом, табаком и мужским одеколоном. Мне нравится запах кожи.

По дороге домой Юлле закурил. Он думает, что если мама и папа не видят этого, то не чувствуют запаха табака. Я плелась в пяти метрах сзади, чтобы он меня не обкуривал.

Когда мы пришли домой, Юлле приготовил нам тёплый шоколад и нашёл в холодильнике булочки. Я достала ноты. Они и в самом деле были очень мятые.

— Юлле, помоги мне их разгладить, — попросила я.

— Что? Ты собираешься гладить ноты? Утюгом?

— Да, это Тюра так велела.

— Бред какой-то! Ну ладно.

Иногда Юлле может быть почти добрым. Мы пошли в прачечную и достали утюг. Я положила ноты на гладильную доску, Юлле включил утюг в розетку, и я начала гладить. Получалось неплохо.

Юлле ушёл на кухню. Вдруг я заметила, что бумага потемнела и стала чернеть, а через секунду вспыхнул огонь.

— Юлле! Юлле! На помощь! — закричала я во всё горло.

— Чёрт, что стряслось? — ворвался он.

Тут завыла пожарная сигнализация. Юлле схватил нотный листок голыми руками, бросил его в раковину и залил водой. Потом вынул шнур из утюга, плеснул водой на гладильную доску и помчался выключать сигнализацию.

— На помощь! — закричала я снова.

Юлле прибежал назад. В самом центре гладильной доски красовалась большая прожжённая дыра. А в раковине лежали обгоревшие и намокшие клочки бумаги — всё, что осталось от нот.

— Ох! — сказал Юлле.

— Ох! — сказала я.

Ни мама, ни папа на меня не ругались. И на Юлле тоже. Папа просто унёс гладильную доску в гараж, где лежит целая гора хлама, который надо отвезти на помойку. Мама даже несколько раз повторила, что рада, что только ноты сгорели.

— Как можно было велеть восьмилетнему ребёнку гладить бумагу? Это чистый идиотизм!

— Мне уже скоро девять, — сказала я.

— Всё равно, — ответила мама. — Хорошо хоть, что Юлле не растерялся.

Вечером меня укладывал папа. У нас есть особая укладывательная процедура, которую мы повторяем каждый раз. Обнимашки — поцелуй, обнимашки — поцелуй, обнимашки — поцелуй, и ещё раз обнимашки. Я всегда хихикаю, потому что папины усы щекотятся. Потом мы трёмся носами.

— Сделай, пожалуйста, осовое подтыкание, — попросила я. Так я говорила, когда была маленькая и не знала, что надо говорить — особое.

— И мне тоже, — сказала Бланка, хотя она уже давно об этом не просит.

Осовое подтыкание папа делает так: подпихивает одеяло под тело и крепко-накрепко спелёнывает — так, что лежишь как мумия и не можешь пошевелиться. Это очень приятно.

— Постарайся всё-таки получше следить за своими вещами, — попросил папа.

— Хорошо, постараюсь, — пообещала я.

— У тебя в портфеле вечно чёрт ногу сломит.

— Видел бы ты, какой у Астрид учебник математики, папа, там почти ни одной целой страницы не осталось, — наябедничала Бланка.

— Можно класть ноты в пластиковые папки, — посоветовал папа.

— Обойдусь, — ответила я. — Я не стану больше заниматься флейтой.