Меня зовут Шейлок

– Говоря о светотени, вы не упомянули Рембрандта, – начала она, поднимая руку. – Вам не кажется, что для Рембрандта, возможно, больше, чем для любого другого художника, свет служил некой формой психоанализа?

Студенткой этой была Беатрис. Обращая взгляд в полумрак прошлого, д’Антон ясно видел ее перед собой: золотые браслеты подрагивают на запястье, словно она подняла руку, чтобы встряхнуть бубном, а собственная природная темнота молодой еврейки озарена светом того психоанализа – назовем его совестью, – которому собирался подвергнуть себя д’Антон. Не в тот ли момент он решил сделать ее игрушкой для Грейтана? Не выполняла ли она роль Сусанны с великой картины Рембрандта, а сам он – более нахального из старцев? Д’Антон не находил в себе похотливых желаний, которым отвечала бы подобная сцена, но, видимо, хорошо представлял, что такая девушка может возбудить похотливые желания в другом мужчине, иначе почему остановил свой выбор именно на ней? Не значит ли это, что он соучастник, сообщник – «сутенер» назвала его Плюри – в чужом вожделении?

Сколько же раз за последние дни он закидывал леску с крючком в собственную душу и вытягивал на поверхность слово «сводник»?

Д’Антон сидел в темноте – в той темноте, что всегда излучал как муж скорбей, и в более прозаической темноте, которую мог рассеять щелчком выключателя, – и думал.

Ему бы хотелось, чтобы веки его были сделаны из более плотной и менее прозрачной материи. Д’Антон читал, что лишь крайняя плоть и малые половые губы образованы более тонкой кожицей, чем веки, однако знание это не приносило утешения.

Свет, который проникал к д’Антону, как ни старался он от него отгородиться, был фиолетового цвета – цвета аметиста. Именно поэтому д’Антон редко покупал пресс-папье и миниатюры с аметистами: камень казался ему слишком ярким, а испускаемый им свет слишком резал глаза. Аметистовый – цвет его неврастении, цвет того, что оскорбляет вкус, цвет антипатии. В том числе антипатии к Струловичу. Д’Антон не смог бы сказать, что в данном случае первично – антипатия или аметист. Быть может, во внешности Струловича есть нечто аметистовое? Нечто от фиолетовой твердости минерала в оттенке кожи? Или же это его голос раздражает болезненно натянутые нервы д’Антона своей избыточной яркостью? Легче было бы объяснить, какие душевные качества ненавистны ему в Струловиче. Д’Антон не мог снести, что Струлович покупает и продает произведения искусства, хотя сам тоже покупал их и продавал. Однако д’Антоном двигала любовь: он любил то, чем торговал. Струлович любил искусство постольку поскольку, если вообще любил: для него главный восторг составлял финальный бухгалтерский отчет. Д’Антон судил об этом не по каким-то высказываниям Струловича и не по тому, что слышал о его привычках ценителя и покупателя. Дело в другом: Струлович не столь утончен. Жизнь не причиняет ему такую же боль. Ему не достает мучительности. Красота не пронзает его насквозь. Если бы вся красота в мире внезапно исчезла, изменилось бы что-нибудь в поведении Струловича? Д’Антон не мог представить себе иного существования, кроме изощренной эмоциональной пытки. Если бы вся красота ушла из мира, он бы вернул ее к жизни одной силой своих чувств. А Струлович?.. Нет, Струлович ничего бы не заметил. Он слишком поглощен материальностью. А все материальное имеет для д’Антона аметистовый цвет.

В том числе Беатрис. Волосы – россыпь пурпура, взгляд – блеск тутовых ягод, слова – сливы в сиропе.

Не это ли нравится Грейтану? Ее насыщенное, пульсирующее присутствие, навязчивая осязаемость?

Должно быть, да.

Но откуда он так хорошо осведомлен о том, что нравится Грейтану?

Д’Антон считал себя ценителем мелочей – портретных миниатюр, пресс-папье со слезами внутри, уколов совести. Аскетичный по природе, он был жаден, как бывают жадны только тщеславные люди, жаден к элегантному самоистязанию. Д’Антон мысленно наказывал себя за то, что слишком богат, хорошо образован, обладает изысканным вкусом и разнообразными дарованиями. К нему обращались за помощью, а он не всегда давал то, чего от него ожидали, или же давал слишком много. В аметистовой темноте воспаленного эгоизма д’Антон вел счет своим недостаткам, один из которых мог служить отражением всем остальным – слишком большая вовлеченность в душевные недуги тех, кого он любил. Можно ли назвать недугом слабость Грейтана к еврейкам? Как ни назови, д’Антон ей потакал. Раздувал. Подкармливал. Но что, если в то же время он раздувал в самом себе некий схожий недуг? Не питал ли и он, за пурпурными сосудами закрытых век, слабость к еврейской окраске? Быть может, он испытывает к Струловичу не столько антипатию, сколько извращенное уважение?