Меня зовут Шейлок

Струлович сидел с опущенной головой, а холодный воздух щипал ему щеки. Он в долгу перед женщиной, чью безжизненную руку держит в своей. Она подарила ему счастье. Подарила дочь. Помогла примириться с отцом и наладить отношения с матерью. Еще два человека, перед которыми он в долгу. Больше года прошло со смерти матери, и что же он сделал, чтобы почтить ее память? Идею открыть музей имени родителей забросил. Даже толком не оказал д’Антону сопротивления. Вечно он так – то вспыхивает, то затухает: и как отец, и как сын, и как муж, и как защитник веры. Чем больше Струлович себя терзал, тем сильнее ожесточался против д’Антона. Казалось бы, куда сильнее? Однако душа всегда может ожесточиться еще сильнее.

Д’Антон, антисемит, который похитил у него дочь, помешал выразить любовь к родителям и нес ответственность – косвенным образом, как соучастник, силой испытанного задним числом злорадства, наконец, просто потому, что такие, как он, существуют, – за то, что случилось с Кей.

– Если бы я мог, я бы его убил.

Во взгляде жены ему почудилась тревога. Кажется, она слегка покачала головой. «Не надо, Струло!»

О, если б только это было правдой…

– Не стану, раз ты так считаешь.

При мысли о том, что своей жизнью д’Антон обязан Кей, Струловичу еще сильнее захотелось его убить.

* * *

Переданная Шейлоком записка вызвала у Струловича чувство гадливости. И как это у д’Антона получается умолять и в то же время не умолять? Какой силой превращает он приниженную просьбу в оскорбление?

– Если бы я мог, я бы его уничтожил, – сказал Струлович. – По крайней мере, я пролью его кровь.

Шейлок покачал головой.

– Я бы на вашем месте действовал осторожно. То, что предлагает д’Антон, не вернет вашу дочь и не воздаст футболисту за причиненный ей вред.

– А как же вред, причиненный мне?

Шейлок отвел глаза, словно не хотел обжечь Струловича полыхающим в них пламенем.

– Боюсь, вы выдвигаете себя на первый план. Воспринимаете дело как слишком личное.

– Слишком личное? А что такое, по-вашему, слишком личное?

– Убить д’Антона – это слишком личное.

– Для него – возможно. Не для меня.

– Но конфликт у вас с футболистом.

– С этим клоуном? К нему я не испытываю ничего, кроме легкого презрения.

– Несмотря на то, что он растлил вашу дочь?

– Я знаю Беатрис. Она вполне способна обольстить мужчину. Если Хаусом заявит в суде, что думал, будто ей двадцать шесть, ему скорее всего поверят.

– Похвальная терпимость. Тогда зачем настаивать на его возвращении? Если вы готовы принять то, что произошло год назад, когда это было незаконно, почему не можете принять сейчас, когда закон не имеет ничего против?

– Беатрис все еще ребенок.

– По факту, но не по внешнему виду. И уж точно не по поведению.

– А Грейтан все еще гой. Не вы ли говорили, что лучше бы Джессике достался муж из племени Варравы, чем христианин?

– Не надо цитировать меня вне контекста. Эти христианские мужья готовы были избавиться от своих жен, лишь бы вырвать Антонио из моих когтей. Каждый отец хочет, чтобы его дочь вышла за человека, способного ценить ее больше своих друзей. Нежелательными мужьями христиан делала в первую очередь верность, в которой они клялись друг другу, а не иконы, которым молились в церкви. В любом случае…

– В любом случае что?

– Хотя жалеть о прошлом для меня так же бессмысленно, как смотреть в будущее, порой я спрашиваю себя, не лучше ли было позволить Джессике выйти за христианина, чем совсем ее потерять.

– Вот и думайте. В моем случае обстоятельства сложились так, что я и дочь потерял, и выбор ее не одобряю.

– Все могло бы измениться, если бы вы подали знак, что сами изменились.

– Если бы я принял их с распростертыми объятиями? Это вы хотите сказать?

– Необязательно раскрывать объятия – достаточно просто пожать руку.

– И что же будет означать это рукопожатие? Что Грейтан прощен? Что я люблю его? Что он может сохранить свою крайнюю плоть?

– Допускаю, что крайней плотью придется пожертвовать вам, а не ему.

– Вы отказываете мне в удовольствии довести шутку до конца?

– Я ни в чем вам не отказываю. Отказывает сожитель вашей дочери. Дочь вам отказывает. Общественное мнение вам отказывает.

– Вы забываете о письме д’Антона.

– Как обрезание д’Антона послужит вашей цели?

– Оно послужит моей шутке.

– Тогда в ней не останется ничего от шутки.

– Загляните в собственное сердце и узнаете, что творится в моем. У меня тоже черное чувство юмора. Так мне говорила первая жена. Вторая нашла способ сказать нечто подобное.

– Обрезание д’Антона лишено смысла и не сулит никакой выгоды.

– Возможно, до дела не дойдет. Возможно, он испугается и вернет мне Грейтана.

– А если не вернет?

– Тогда я получу удовлетворение.

– Именно этого они от вас и ожидают.

– Значит, я сделаю то, чего от меня ожидают, и сделаю с радостью. Их ожидания не испортят мне удовольствие.

– Повторяю: вы воспринимаете дело как слишком личное.

– Неужели я должен отказаться от удовлетворения?

– Если речь только об удовлетворении, то да.

– Хорошо, перефразирую: неужели я должен отказаться от своего векселя?

Что же, все прошло не так уж плохо, подумал Шейлок.

* * *