Меня зовут Женщина

— Все голландские девочки начинают половую жизнь в этом возрасте, — объясняет Елена. — Если это будет позже, появится комплекс неполноценности, я предпочитаю, чтоб это было у меня на глазах, и сама покупаю ей противозачаточные средства. Она всегда знакомит меня со своими бой-френдами. Если родители делают вид, что не знают, что их половозрелый ребенок имеет партнера, это кончается абортом.

Елена — блистательная баба, она феминистка, профессор философии, руководитель небольшого театра, много лет посвятила восточной духовной практике, а теперь осуществляет проект постройки квартала деловых женщин в Амстердаме.

Денси и Елле — бывшие одноклассники. Денси обучается в престижном американском университете, Елле — будущий режиссер. Его идеал — Хичкок.

— Феллини? Тарковский? Это старо! И потом это слишком умно для Голландии, в которой никогда не было собственных великих режиссеров, — говорит Елле.

— Надо собираться, мы едем в Молост, — вдруг командует Энхе. Складываемся, садимся в автобус и едем часа четыре по жаре.

— Зачем мы едем в Молост, Энхе? Там красиво?

— Красиво. В Монголии везде красиво, но в Молосте у меня тоже живут родственники.

Мы тормозим возле странного сооружения, оказывающегося кучей мусора с фарфоровой фигуркой Будды наверху.

— Монгол едет, монгол бросает мусор в кучу. Бросит мусор на землю — будет авария, бросит мусор в кучу — не будет аварии. Так мы верим, потому Монголия чистая, — объясняет Энхе.

Что касается аварий, то наш шофер с внешностью убийцы все время глушит страшное пойло из сыворотки крепости водки, объясняя, что в нем много витаминов. Когда автобус на двух колесах преодолевает очередную тропку, прижатую к пропасти, «фричики» громко рукоплещут и кидают ему доллар. Понятно, что по пути следования он выбирает дорожки погористей. «Фричикам» хочется ощущений, а нам хочется остаться в живых, наши взгляды в очередной раз не совпадают. Им кажется, что за кадром монгольской экзотики стоит естественная логика правового государства. Мы понимаем, что если нас сбросят в пропасть, отравят или съедят, то Тую ненадолго посадят в тюрьму, куда родственники будут носить ей свежую баранину, кумыс и свежие партийные газеты. Но западным туристическим сознанием феодально-рыночно-первобытнообщинный строй непостижим.

— Энхе, скажи шоферу, чтоб выбирал нормальную дорогу.

— Им нравится, — твердо отвечает Энхе, кивая на иностранцев, декларируя рассортированность группы на два класса обслуживания.

— Приехали, — говорит Энхе и спрыгивает из автобуса на поляну возле стайки юрт. Мы вылезаем. Юрты... Бараны... Костер... Какого черта мы вылезли здесь? Энхе смылась в одну из юрт трепаться. Мы, голодные, измученные жарой, нам некуда приткнуться. Ричард уже за два выученных монгольских слова достал у кого-то кружку кумыса. Совершенно больные Лена и Миша сидят в автобусе. Никто из иностранцев не способен выразить ни одной претензии. В Европе я все время обращала внимание на задисциплинированность местных жителей в своих отечествах; но их беспомощность и покорность в незнакомой обстановке с неизученными нормами, маскируемая под выдержанность, их привычка бесконечно рассчитывать на адвоката, полицейского и прочие атрибуты декларации прав человека, делает их в монгольской степи существами с выключенным из розетки инстинктом самосохранения.

Через полчаса подобного досуга я зверею, но реализовать это сложно. Я не знаю, насколько удобно заходить в юрту без приглашения и делать Энхе, которая в глазах местных — министр, выволочку, однако темперамент опережает доводы.

— Послушай, Энхе! — говорю я с порога. — Это когда-нибудь кончится?

— Что такое? Что случилось? — недоумевает Энхе.

— Почему одиннадцать человек, заплативших за путешествие валюту, должны сопровождать тебя по всем твоим родственникам?

Энхе потрясенно молчит минут пять вместе со всей юртой, видимо, она не привыкла к воспитательным акциям со стороны туристов: русских она не возит, а с западниками можно делать все, что угодно. И тут десять женщин разного возраста, не говорящих, но все понимающих по-русски, начинают орать на нее. Энхе напряженно улыбается, но отступать в присутствии родственников не может.

— Ты зачем такой нервный, Маша? Женщин должен быть тихий и ласковый! У нас в программе написано: быт простой монгольский народ. Видишь юрта, печка, икона. Мешок на стене, — действительно, к стене приделан грязный кожаный бурдюк, к нему немедленно подбегает иллюстративная старушка и начинает мотать в нем деревяшкой, только что лежавшей на полу. Смотри, так делают кумыс! А вот в бидоне готовый кумыс, — и другая старушка торопливо откидывает передо мной крышку огромного бидона.

— Это кумыс? — недоумеваю я. — А почему он черный?

— Кумыс черный? Кумыс черный? Ха, ха, ха! Кумыс белый! Это в нем мухи черные!

Большим усилием воли я подавляю приступ тошноты, поскольку аборигены не виноваты, что в их сознании муха и кумыс взаимодополняющие элементы космоса, но от темы не ухожу.