Меня зовут Женщина

— Я набрала целую банку ягод, — жалуется Анита, хлопая глазами. — Но ко мне подбежал дядя Энхе, опрокинул банку в свою корзину и сказал, что я должна набрать еще две банки для его семьи на зиму. Тогда я села на землю и назло им не сняла больше ни одной ягоды.

— Это было прекрасно! — щебечет пожилая вольсдорфка. — Мы помогали нашим монгольским братьям и сестрам делать заготовки витаминов на зиму!

— Эти монголы — просто сумасшедшие! — недоумевает Елена. — Они, наверное, думают, что мы платили деньги не за отдых, а за работу на ягодных плантациях. Они отняли все, что мы собрали!

В порядке только Ричард: пока все, обливаясь потом на солнцепеке, собирали ягоды, он играл на трубе про Чингисхана. За это Аюна дала ему кружку ягод, которую он и принес мне. Ягоды оказываются чем-то вроде смородины.

Все ничего, но Лена ложится в углу палатки и говорит:

— Я не знаю, что со мной, но, кажется, я умираю. Со мной никогда такого не было, наверное, какая-нибудь тропическая лихорадка!

У нее сильный жар.

— Лена, ты не волнуйся, наверное, ты перегрелась, все будет хорошо, — говорит Миша, не теряющий самообладания. На самом деле мы сильно пугаемся, и я иду к Энхе.

— Энхе, где ближайший врач?

— В Эрденете.

— Сколько до Эрденета?

— Восемь часов. Ночью шофера по горам не поедет. Шофера пьяный спит.

— Лекарства какие-нибудь есть?

— Монгола лекарства не кушает. Свежий барашек, кумыс — лекарства!

— Иди ты со своим барашком...

Лена лежит, отвернувшись к стене, проваливаясь в горячечную дрему. Делать нечего. Только молиться. Термометра нет. Да ничего, собственно, нет. Я сообразила бы что-нибудь в России, я знаю травы. Здесь ни одной знакомой травы. Только бы дождаться утра. Свет в палатке выключен. Все уже спят, только у Ричарда приступ томной болтливости. Он ворочается в спальном мешке возле меня и жалуется:

— Не могу так спать! Мне мешает...

— Что тебе мешает?

— Я не знаю этого слова ни по-русски, ни по-немецки. Я могу сказать его по-английски, по-французски, по-испански, по-итальянски и по-гречески.

— Тогда не мешай мне спать.

— Дай твою руку, я покажу это на твоей руке.

— Вот рука.

— Я не могу спать так, я могу спать только так, — и он демонстрирует что-то с помощью моей ладони, чего я не понимаю.

— Ричард, я не понимаю, чего ты хочешь, если это такой западный флирт, скажи сразу.

— Ты все время путаешь мой французский флирт с моим английским шармом. Я не могу спать так, потому что мне мешает монгольская земля, — и он что-то показывает ладонью теперь уже на моем плече, из чего я делаю вывод, что Аюне не жить с ним в Страсбурге, Аните не путешествовать по русскому Северу, зато мои дети поступят в лингвистический лицей. И тут я ощущаю, что что-то происходит с Леной. Видеть я этого не могу, потому что в палатке, задраенной наглухо в ночном ущелье, все опушено в черные чернила.

— Ричард, быстро возьми фонарь у Елле и дай мне, — говорю я.

— Зачем?

— У Лены проблемы. Она больна.

— Но это ее проблемы.

— Встань и быстро достань мне фонарь.

— Нет. Ты не дослушала меня. Я устал. Я хочу спать. Я сплю.

На ощупь я ползу в сторону Лены, стараясь никого не задеть. Я не могу объяснить спящему Елле в полной темноте, что мне нужно. Я не знаю слова «фонарь» по-английски. Я выбираюсь наружу из палатки и при свете звезд вижу, что недалеко от палатки Лена лежит, уткнувшись лицом в землю. Я трясу ее, но она без сознания. Ищу пульс и от страха не могу найти, так же как не могу вспомнить, как делается искусственное дыхание. Я поднимаю лицо и будто сверху вижу черную крону равнодушных гор, заросшую цветами долину, игрушечную палатку посередине и двух беспомощных молодых женщин, валяющихся в мокрой траве в домашних халатах! Я думаю, что, в общем, так не бывает, что это кошмарный сон или дурное кино, снятое нарочито страшно. Я трясу ее за плечи, и она стонет, и тогда у меня проходит приступ немоты и я ору: «Миша! Миша!» И вопль разлетается и множится в акустике ущелья, и Миша выпрыгивает из палатки, потом приносит одеяло, и мы перекладываем ее на одеяло. И она еще долго не может встать, потому что это сильный солнечный удар на фоне упавшего гемоглобина и нервного истощения. И она говорит:

— Ребята, как страшно пахнут земля и трава, когда падаешь в них лицом! Это запах смерти! Как страшно, ребята!

И никто из собирателей ягод не просыпается. Запад снабдил их другой нервной организацией. Относительно психической нормы людей из экономически развитых стран русские либо гипертревожны, либо гипотревожны.

— Маша, — говорит Ричард утром, — я нашел в словаре это слово, которое я не знал вчера. Это слово называется склон. Мне мешал спать склон. Ты поняла?

— Я поняла, Ричард, что если кто-то попадает в беду, то на тебя нападает резкая сонливость.

— О нет. Я просто не понял.

— Я просила тебя достаточно ясно и на двух языках.

— О, прости, но мы до этого разговаривали о другом, а я такой сентиментальный англичанин.