Меня зовут Женщина

— Энхе, посмотри на меня внимательно! Если люди не получат еды и воды в течение двадцати минут, то это твоя последняя экскурсия, Энхе!

Я зажигаю костер войны, но вдруг глаза Энхе просветлевают. Она все время мучилась, кто в нашей команде главный, кому прислуживать. Сначала думала, что иностранцам, но их хоть в речке утопи, они в благодарность только кинут доллар с криком: «Это есть настоящий туризм!» Русские слишком вежливые, про детей, про работу спрашивают. Наконец ясность! Еду и воду мы получаем через пять минут. Я очень расстраиваюсь. По натуре я демократична, но когда наблюдаю, как родственники Энхе пожирают содержимое красивых баночек, оставленных для нас «Лерне Идее», а нас не кормят, объясняя, что в Монголии плохо с продуктами, я убеждаюсь, что либеральные жесты не взойдут на почве наших отношений.

Я вспоминаю, как ведет себя мелкий советский начальник, каков у него рисунок жеста, как он скользит не по контуру человека, а по контуру функции. Вспоминаю, как разговаривала моя свекровь со своим шофером:

— Как, Вася, ты не сделал этого? Я не понимаю, Вася?! Я же поручила тебе, Вася?

Вася отвечает про мор, глад и потоп, про то, что жена рожает, дедушка умер, племянник упал в колодец. Здесь главное — не слышать Васиных мотивировок.

— Я поняла, Вася, про мор, глад, потоп и т. д. Но почему ты не сделал, Вася, если я тебе поручила? Может быть, ты все же объяснишь, почему ты этого не сделал? — и так до момента, пока Вася не сломается. Как говорят психологи — разборка властных функций. Я понимаю, что в сознании Энхе приоритеты расставлены в пользу родственников и у меня нет ни права, ни задачи европеизировать Энхе, у меня есть только желание не быть похороненной в монгольской степи в братской могиле с моими друзьями. Бледненькие, голодненькие, грязненькие и издерганные, мы мало похожи на своих западных спутников. Они горстями едят привезенные из дома: импортные витамины и походные плитки шоколада, орехов и сухофруктов, как рекомендовано в выданной им в Берлине путевой инструкции. У нас для выживания нет ничего, кроме пакета чая, который они с удовольствием пьют, ни разу не предложив нам чего-нибудь своего. Купить в степи можно только живого барана. После того как возле лежащей в палатке днем больной Лены Елле, Денси и Науми распивают на троих банку благоуханного ананасного сока, даже не предложив ей, супертерпеливая Лена говорит:

— Если кто-то из них теперь сунется к нашему чаю, оболью его кипятком!

Нас увозят с кочевья и выгружают высоко в горах, мире цветов и прочих щедрот монгольской фауны. Под журчанье речушки «зеленые» рубят молодые деревья для костра и ставят палатку. Мы разбредаемся по лугу.

— Ходить по одному нельзя, — говорит Энхе.

— Почему?

— Заповедник. Волка ходит, желтый медведя ходит, кабана ходит.

— Как???!!!

— Заповедник.

— А кабаны в палатку не забираются?

— Нет, — говорит Энхе, — но они... — делает жест одновременно обозначающий подкапывание земли под палатку и некую скабрезность. — Они интересуются!

— А ружье есть?

— Ружье есть у шоферы. Шофера пьяный спит.

После выволочки становится сытнее. Энхе приносит в палатку две миски печенья. Одну ставит перед иностранцами, другую, сладко улыбаясь, — передо мной. Лена и Миша хихикают. Западники недоумевают.

— Послушай, Энхе, — говорю я голосом своей свекрови, недовольной шофером Васей. — Мы — три больших начальника из Москвы. Три! Поняла? — и показываю ей три пальца.

— Три? — удивляется она, показывая себе три собственных пальца, и многозначительно кивает. В ее глазах вспыхивает огонек зомби, пошедшего на задание. Слава богу! Теперь мы не умрем от голода и нас не сожрет кабан.

— Мишка, ты и ты! — вбегает через несколько минут младший брат Энхе. «Ты и ты» — это я и Лена, ему тяжело нас выговорить. — Барашка резать!

Мы, закомплексованные московские драматурги, зажмуриваемся от ужаса, а Ричард, только что рассказывавший о сентиментальности англичан, бросается на место казни так, будто ему за это заплатят. Когда мы выходим из палатки, внутренности невинного зверя уже развешаны на березе над костром как выстиранное белье; в тазу кипят остальные анатомические подробности; два подростка ножами орудуют над бараньей головой и, урча, слизывают что-то, добытое с кривых ножей; женщины запихивают баранью кровь ложками в длинную кишку, радостно предлагая нам куснуть и глотнуть; мужики расхаживают с кусками полусырого мяса; а бабушка разливает вытопленный бараний жир по банкам, сообщая, что с нашей экскурсии она запасет много жира на зиму. Все очень мило, но нас при этом бараниной не кормят, и когда я сообщаю Энхе, что мы, русские, привыкли есть три раза в день, а чай пить еще чаще, она огорчается. А потом приносит в железных мисках остатки загадочных полусырых внутренностей.