Меняя личности

Карен почувствовала, что ее тело начало неметь от шеи до желудка, словно ее выпотрошили. Ее грудь сдавили. Нечто большое, нет... огромное начало входить в нее. Затем она потеряла сознание.

- Доброе утро, Карен, - сказала ей мать, когда та вошла на кухню, одетая для школы.

Она терла голову, когда села за стол.

- Тебе сложно сказать «доброе утро»? - спросила Катрина с укором в ее голосе.

Карен сидела, продолжая тереть голову.

- В чем дело? - поинтересовалась ее мать

- У меня болит голова, - сказала Карен, в ее глазах читалась грусть и боль.

- Снова? У тебя снова был кошмар? Тебе снятся всякие ужасные вещи. Тебе не следует никому рассказывать об этих ужасных мыслях! - Катрина отвернулась, решив уделить внимание кухонной плите.

Карен начала есть хлопья. Ее мать заметила порез на ладони своей дочери.

- Что на этот раз ты с собой сделала? - спросила она сердито.

Карен ушла в себя и сползла со стула. Она взяла в охапку учебники и ушла. У нее болели рука, голова и внутренности, пока она шла шесть кварталов до школы.

Она ни с кем не разговаривала.

Эта часть записи позволила мне осознать ту глубину травмы, которая была у Карен. Она описывала эти события несвязно, вразнобой, словно они внезапно всплывали в ее памяти, и с обыденной усталостью в ее голосе. Я предполагал, что она не стала надиктовывать чувства, вызванные этими событиями, но ситуации, которые ей пришлось пережить, были столь экстремальными, ужасными и травмирующими. Я не знал, что и думать.

Она описывала небольшую слабо организованную группу постоянных людей, включая и женщин, которые с завидной регулярностью садистски пытали и психологически мучили детей из их собственного же окружения. «И в чем была суть всей этой псевдорелигиозной чуши?» - задался я вопросом.

Вопрос о правдивости всегда возникал у меня в голове, когда я слушал леденящие кровь описания Карен. Но она всегда рассказывала их в той манере, которой нельзя было не поверить: страдальчески, угнетенно и несчастно. Она никогда не рассказывала их по собственной воле, но делясь ими со мной, она всегда чувствовала риск, что каждая последующая из них будет слишком невыносимой для меня, что я в итоге прекращу проводить с ней сеансы. Я знал, что детей всегда истязали, но это было абстрактное знание, я никогда не общался с тем, кто пережил это в детстве. Пыталась ли она вводить меня в заблуждение или манипулировать мной, чтобы получить что-то от меня?

Пролечив ее четыре года, это, казалось, было бессмысленным. По меньшей мере, я не мог придумать причину, по которой можно было пойти на такой обман. Я предположил, что это могла быть проверка на прочность, выдержит ли мое желание продолжить ее лечение подобные отталкивающие рассказы, которые показывали, что она слишком больна, что бы ее можно было вылечить. Но если и так, почему именно сейчас, спустя четыре года терапии, ей понадобилось такое резкое и сбивающее с толку проявление доверия с моей стороны, особенно, с использованием обмана, то, что не было свойственно ее характеру. Да и при помощи средства, которые угрожали разрушить то доверие, которое между нами установилось?

Примерно в ноябре 1993 года она дала мне рисунок, на котором психиатр повернул рычаг, который открыл потайное отверстие в диване, сквозь которое провалился пациент. Подпись под картинкой гласила: «Следующий! Вы полнейший псих!»

- К чему это? - спросил я, держа этот рисунок.

Карен смущенно поерзала, и я увидел выражение сожаления на ее лице.

Она показала недюжинную смелость, передав мне рисунок, но она должна была понимать, что я попросил бы ее рассказать о нем поподробнее.