Суровый климат Русского Севера задал доминанту национального внешнего стереотипа: крупные светловолосые светлоглазые мужчины и женщины, неразговорчивые, выдержанные, умеющие выживать в любых условиях. Продолжительная и холодная зима предопределила, как и в Северной Европе, популярность употребления крепких налитков, «развязывающих язык», что привело, по нашему убеждению, россиян к не разделяемой европейцами привычке откровенничать с кем попало (так сказать, «изливать душу»). Географические факторы протяженности непреодолимых гор и рек, климатической суровости как на севере, так и на юге, все в сумме создающие среду непреодолимости, очевидно, первоначально задали людям, говорящим по-русски, слабую надежду быть услышанными, а также замеченными на фоне территориальных просторов и природного ландшафта. Именно русская ментальность породила и развила концепт «маленького человека», неразличимого на фоне огромной страны.
Влияние христианства на формирование российского менталитета поистине огромно, и его описанию могло бы быть посвящено отдельное исследование. Безусловным и часто отмечаемым фактором влияния является повышенная страдательность православного мировоззрения, особая роль доброты, понимаемой как всепрощение, которое, в отличие от сходного понятия католической традиции, нельзя купить за деньги, а только вымолить (20). Сам концепт веры, чудесного иррационального состояния, способного творить чудеса, настолько сильно проник в русский менталитет, что до сих пор исследования показывают очень высокий процент верующих, как воцерковленных, так и нет. Многие исследователи русского менталитета отмечали «влюбленность русских в страдание», культ страдания в культуре, трактующий страдающего как совершающего некое важное социально значимое действо. Страдание в бытовой культуре русских изображается как болезнь или почти болезнь, обретая телесность и от этого становясь еще более осязаемым н значимым. В русской культуре принято уважать страдающего, помогать ему, совершать по отношению к нему действия, близкие к сакральным – даже посторонний человек станет предлагать страдающему еду, помощь, участие, содействие в устранении причины страдания, тем самым проявляя сопричастность, сочувствие. Все это существенно отличается от европейской традиции, где «понуждение к удовольствию» является неотъемлемой чертой современного общества потребления (21), питающего эту свою черту из античной традиции. В русской традиции принуждение к страданию является одной из функции жизни, главным уроком, который объясняет человеку истину через внутреннее развитие, к которому, считают русские, страдание неминуемо ведет.
Терпимость к насилию, неверие в социальную справедливость здесь и теперь, отсутствие ответственности за своей выбор («на все воля Божия»), глобальная иррациональность – все это лишь те немногие последствия, к которым привела массовая христианизация россиян. При этом существенно, что возможность жениться, которая была и есть у русских священников, уберегла их от греха и разложения, в котором погрязли в массе своей священники католические. Тем самым первые никак не запятнали своей репутации, сохранив за собой непререкаемый авторитет и влияние. У русского человека не было выбора, какому богу молиться, светскому или Всевышнему, власть системно не сражалась с церковью, не пленила патриархов (патриархи все больше сами выступали за сохранение статус-кво с властью, как это было в истории с патриархом Никоном), ереси на Руси было не в пример меньше, чем в Европе, да и инквизиция, как и многое другое, отразилась в российском обществе, как в зеркале, меняющем право на лево – на Руси жгли не других, а самих себя (об этой зеркальности русской культуры н самосознания по отношению к западным М. Ю. Лотман говорил на одной из своих лекций в Московском государственном университете имени М. В. Ломоносова в марте 1984 года). Все это предопределило в целом гармоничное сосуществование власти церковной и светской, давшей церкви до XVIII века монополию на слово, то есть литературу и язык, а следовательно – на знание и мировоззренческую систематизацию понятий. Это не означает, что русский язык не развивался в отрыве от церковнославянского, это не означает, что понятийная система этноса застыла в канонических церковных рамках, но она испытывала сильное его давление, стягивание, распространяя потенции развития только в плоскость бесписьменного фольклора, а не окультуренной понятийной системы. Такое положение вещей длилось до конца XVII века, когда светская литература ощутила через переводы европейское влияние, сформировавшee целые острова иноязычного мировоззрения.