Мера Любви

На аудиенцию к Лоншану де Бельвара не пустили: сначала стража преградила ему и его людям дорогу, так как они имели при себе оружие, потом клирики в приемной канцлера заявили, что проблема епархии Силфора — внутреннее дело церкви, и присутствие светского сеньора при его рассмотрении противоречит свободам духовенства.

Де Бельвар даже удивился такой наглости, но взял себя в руки и подчинился, опасаясь, что, вздумай он скандалить, это только повредит Джованни. Он остался ждать снаружи, тогда как Джованни провели к канцлеру.

В жарко натопленной зале, закутавшись с ног до головы в пушистые меха, Гийом де Лоншан препирался с какими-то людьми, настолько не стесняясь при этом в выражении своего негодования, что ушам делалось больно. Когда секретарь приблизился к нему, чтобы сообщить о прибытии епископа Силфорского, канцлер вытянул шею из своей шубы и смерил Джованни с ног до головы острым презрительным взглядом.

— А тот? — вполголоса спросил он у склонившегося к нему секретаря.

— Здесь, — кивнул секретарь.

— Вон! Все, кроме тебя, — как-то устало обронил Лоншан, указав рукой на Джованни, и его епископский перстень блеснул в огненном свете камина.

Зала тут же опустела, словно но мановению волшебной палочки, только вместо доброй феи Джованни остался один на один с отнюдь не добрым, бледным до желтизны, уже немолодым, но еще и не старым худым мужчиной с тоскливыми близорукими глазами, который зябко поеживался и прятал в меховую муфту свои скрюченные в суставах пальцы.

— Жан из Ломбардии, епископ Силфора, — произнес Лоншан с таким выражением, будто говорил самые мерзкие ругательства, какие только доводилось выслушивать негодному клирику.

Джованни хотел приблизиться, но Лоншан резко остановил его.

— Стой, где стоишь, — приказал он по-латыни. Джованни подчинился.

— Я слышал, тебя сам Папа к нам направил, — ворчливо продолжал канцлер. — И за что такая честь, интересно знать?

— Я отказывался, — сказал Джованни, и удивился, что его голос не дрогнул, только прозвучал как-то чуждо, словно говорил не он, а кто-то другой, куда более стойкий, чем сам Джованни.

— Да? — Лоншан притворился изумленным до глубины души, — видно, плохо отказывался. И не в том дело, — с каждым произносимым словом канцлер, казалось, делался все более недовольным, — тебя послали претворять в жизнь постановления Вселенских соборов, понадеялись на тебя, как на продолжателя дела папы Григория, его благочестивых реформ. Ты должен был твердой рукой очистить церковное гумно от всякой нечистоты, а ты что сделал? Оставил все как было. Смотрю я на тебя и удивляюсь: такой молодой и такой консервативный, — Лоншан остановился перевести дух и заключил, возвысив голос. — Ты не справился.

— Согласен, — ответил Джованни с видимым спокойствием, чувствуя, как покрывается холодной испариной. — Я хотел просить Курию об отставке.

Канцлер даже не попытался скрыть, что это заявление оказалось для него неожиданным.

- Так значит, смиренным прикидываешься? хмыкнул он. Ладно. Но это еще не все. До меня дошли и некоторые другие сведения, — Лоншан сделал многозначительную паузу и прищурившись поглядел прямо в лицо Джованни, пытаясь скорее угадать, чем увидеть, какое впечатление произведут его слова. Такие сведения, которые ты вряд ли захочешь вынести на обсуждение в папской Курии.

— Полагаю, некий аббат Бернар, который эти сведения предоставил, приложил все старания, чтобы список моих истинных ли, мнимых ли прегрешений оказался как можно длиннее, сказал Джованни.

Вот тебе на, разговорился, — презрительно произнес Лоншан. Язык у тебя, я гляжу, под стать длине приносимых на тебя жалоб. Какая разница, кто челобитчик? Обвинения серьезные. Так что лучше сбавь тон и послушай меня, бывалого человека. Плохо тебе придется, коли ты поедешь трясти своими грехами перед Святым Престолом. Тебя там по головке не погладят. Хоть и родичи у тебя при папском дворе, как я слышал, может быть, зря ты на них надеешься. Может быть, они ничего для тебя не сделают, а? Подумал ты о такой возможности? Ты, скорее всего, и понятия не имеешь, что с тобой станется, если ты отвертеться не сумеешь. Я тебе скажу, правду Запрут тебя в какой-нибудь монастырь, из самых строгих, для перевоспитания, а там братия тобою уж займется, не сомневайся, в два счета до смерти изведет, ты и года не протянешь. Монахи ведь не любят белое духовенство, — мрачно осклабился канцлер. — Но тебе повезло, что ты на меня попал, я уж постараюсь проявить понимание, снисхождение к твоей молодости. — Лоншан кряхтя потер руки в муфте. — За три тысячи марок.

— Ты вымогаешь у меня деньги? — чистосердечно изумился Джованни.

Канцлер чуть не подскочил в своем кресле.

— Это оскорбление! — возмутился он. — В Курию он собрался, с таким-то характером! Попридержи лошадей, юноша, ты не знаешь, сколько расходов несет за собой судебное разбирательство.

— Вынужден тебя огорчить, у меня нет не то что трех тысяч, даже трех десятков марок, — с горьким сарказмом произнес Джованни.

— Не страшно, — Лоншан поправил мантию на своем плече. — У маркграфа Честерского есть.