Мера Любви

Граф занял средний этаж дома Тибо Полосатого, устроившись там весьма комфортно и не без роскоши с несколькими своими людьми, по всей видимости надолго. Де Бельвар буквально заваливал Джованни подарками, преподнося ему что-нибудь каждый раз, как приходил в епископский дом. То вместе с ним являлись рабочие-обивщики, то привозили дорогие предметы обстановки, и с каждым днем это некогда довольно мрачное обиталище, преображалось все больше и больше. Граф не жалел средств и стараний ради благополучия своего друга. Джованни чувствовал себя неловко, никто до сего момента о нем так не пекся и не заботился. Но отказываться он не смел, подозревая, и не без оснований, что не прими он хоть малую услугу, де Бельвар на него обидится. В конце концов благоустройство епископского дома шло на пользу и самому графу, ибо он находился там куда чаще, чем в роскошных покоях Тибо.

Они продолжали занятия и прогулки, и любому на их месте, пожалуй, уже прискучило бы проводить все время с одним и тем же человеком, но только не де Бельвару с Джованни.

— О чем они могут говорить так долго? — часто спрашивали друг друга и люди графа, и силфорцы, но это был не более чем риторический вопрос, никого по-настоящему не интересовали темы их разговоров, странным считалось столь тесное общение само по себе.

— Да какая разница, о чем? Кажется, им никогда не наговориться, — обычно пожимали плечами в ответ. И все. Что тут еще можно было бы добавить?

Однажды де Бельвар усердно выводил формы латинского перфекта: vici, vicisti, vicit[11], а Джованни изобретал предложения с этим глаголом для последующего диктанта. День уже клонился к вечеру, когда небо затянули тяжелые облака и начался довольно сильный дождь. Сразу стемнело, много раньше обыкновенного. Чтобы продолжать писать, требовалось зажечь свечи, но граф остановил Джованни:

— Не надо, Жан, давайте лучше так… посумерничаем.

— Да, не стоит злоупотреблять занятиями при свечах, это вредно для глаз, — с обычной своей покладистостью согласился Джованни.

Они сидели в комнате Джованни наверху, граф поднялся со своего места у писчей конторки и встал взглянуть на дождь в оконную нишу.

— Скоро не кончится, — произнес он.

— Хорошо, что вам не ехать в Стокепорт в такую погоду, да еще на ночь глядя. Я бы вас и не отпустил, пожалуй, — Джованни уселся на свой большой сундук у стены, как раз напротив окна, и украдкой разглядывал де Бельвара, стоящего к нему вполоборота в призрачном свете загашенного дождем дня.

Граф ничего не сказал, и между ними вдруг опустилась необычная, какая-то душная тишина. Дождь шумел, отгораживая их от всего мира словно влажными тяжелыми портьерами. Молчание Джованни и де Бельвара не было похоже на паузу в разговоре, возникающую порой между людьми, которым больше нечего сказать, и либо собеседники испытывают неловкость, мучительно подбирая слова ради продолжения разговора во что бы то ни стало, либо, согласившись с чем-либо промеж собой, умолкают, умиротворенно наслаждаясь комфортной мягкой тишиной взаимного понимания, не требующего слов. Нет, им хотелось поговорить, вернее, де Бельвару необходимо было выговориться, а Джованни каким-то своим внутренним чутьем понял и принял это его желание и ждал. Но графу предстояло рассказать о себе то, о чем он никогда и ни с кем до сего момента не говорил, и что можно было произнести только в потаенном алькове долгого вечернего дождя, когда присутствие рядом близкого человека, единственного, перед кем не зазорно открыть душу, ощущается по-особенному сильно, ибо ни яркие краски, ни резкие звуки не отвлекают ни говорящего, ни слушающего.

Де Бельвару тяжело было начать, и Джованни не выдержал первым:

— Отчего вы так грустите, Гийом?

— Верно, это можно счесть за странность, — не сразу отозвался де Бельвар, — но такой дождь, не буря с грозой, а именно долгий нудный дождь всегда заставляет меня думать о смерти. Весь мир как будто безутешно рыдает по тем, кого уже не вернешь. О, я, кажется, выразился очень поэтично, — заметил граф с горькой иронией. — Знаете, Жан, — уже серьезно продолжал он, — я за последние несколько лет потерял столько близких, да и просто знакомых, даже странно… Генрих — молодой король, при дворе которого я подвизался, простился со своим бренным телом уже вот как пять лет, потом погиб Жоффруа Бретонский, а ведь они оба, когда умирали, были моложе меня теперешнего. Я похоронил Кевельока, родителей, жену и своего единственного ребенка, — граф замолчал, казалось, не желая больше говорить на эту тему, и Джованни начал уже подыскивать что сказать в ответ, когда де Бельвар произнес:

Я, конечно, видел много смертей, может быть, даже слишком много, но некоторые потери тяжело пережить, особенно тех, кто был от тебя зависим, уповал только на тебя.

Де Бельвар стоял почти спиной к нему, опустив голову, так что Джованни не мог видеть выражения его лица, но голос графа звучал глухо, и Джованни хотелось броситься утешать его. Он с трудом заставил себя сидеть на месте, понимая, что другу надо еще многое сказать и пока рано вмешиваться.