Мера прощения

Помню, проходил я первую плавательную практику на каботажном судне. Команда была маленькая, все ели за одним длинным столом. Капитан сидел во главе стола, как раз под плафоном. Обедать он приходил первым и едва открывал супницу, как пар добирался до подволока и сзывал на трапезу из всех щелей тараканов всех мастей. Стасики накапливались на плафоне и десантировались поодиночке прямо на капитанскую загорелую лысину, склоненную над тарелкой. Шмяк, бульк – и капитан вылавливает ложкой из тарелки очередного «десантника», долго рассматривает его, будто решает, не обсосать ли, потом стряхивает на палубу и давит обутой на босу ногу самодельной сандалией, сплетенной из прядей швартового конца. Тогда я считал, что капитан – самое эффективное средство по борьбе с тараканами, а теперь отдаю первенство птице.

Гусев нежно поглаживает прокуренным указательным пальцем сутулую спинку птицы. Потом, застеснявшись, наверное, пытается накормить ее окурком. Фингал под глазом матроса вчера был темно-фиолетовым, а сегодня темно-красный – заживает, как на Бацилле. Но вчера синяк был под левым глазом, а сегодня под правым. Матрос оставляет птицу в покое, поворачивается ко мне – и я облегченно вздыхаю: есть фингал и под правым, темно-фиолетовый.

– А где второй заработал? Опять ударился? – спрашиваю я.

По поводу первого синяка Гусев, воротя шельмоватую морду и покусывая кончик уса, сообщил, что ударился о косяк.

– Ага, – отвечает он.

– Индейцы правы: только бледнолицый умудряется дважды наступить на грабли.

Бледнолицый Гусев закусил ус и посмотрел на меня так, словно хотел боднуть. Досталось не мне, а птице, которую пнули под хвост. Впрочем, реакция у нее хорошая, успела отскочить. Эх ты, индеец из племени ваня: птица – не грабли, надо суметь попасть!

Я вышел на крыло мостика, облокотился на планширь и уставился на волны, высокие, но без гребешков, с округлыми маковками. Уже много дней смотрели и еще много дней будем смотреть фильм «Океан». Вода спереди, вода сзади, вода справа, вода слева. Изредка, как рекламная вставка, появится встречное судно, пройдет в нескольких милях от нас, только в бинокль разглядишь его, маленькое и, как кажется, несчастное. И возникает мысль: а какого черта мы все здесь? А следом другая: а разве на берегу лучше?

Корма – место, где свободные от вахт и работ собираются для самого важного флотского занятия – трепа. Не было случая, чтобы я не застал там Фантомаса. Обычно стоит, прижавшись задом к зачехленной вьюшке. Немигающие глаза не смотрят ни на кого, но не упускают ничего. Странно, ведь все догадываются, что Фантомас – стукач, но как ни в чем ни бывало болтают при нем лишнее. А вот при мне – нет. Стоит мне задержаться на корме минут на пять, как у всех вдруг появляются неотложные дела. Только Дрожжин никуда не спешит.

Он отлипает от вьюшки, опускает руки по швам.

– Кто Гусеву второй синяк набил? – опережаю я ответ урока.

– Третий механик.

– За что?

– Гусев после завтрака хвастался, что уболтает Нинку, что дело на мази. Наверное, так оно и было, потому что третий механик после обеда застукал их в каюте дневальной и дал обоим. Ссоры не было, сразу шум драки.

Хотел бы я знать, как Фантомасу удается вовремя оказаться там, где что-нибудь произойдет? Загнивает КГБ, иначе давно бы зачислило Дрожжина в свои ряды.

– Третий же после обеда на вахте?

– Покурить вышел из машины. Наверное, позвонил кто-нибудь, сообщил.

Даю голову на отсечение, что знаю, кто настучал третьему механику. Ну, на то он и Фантомас. А вот дневальная меня беспокоит. Видимо, поняла, что на третьего механика рассчитывать нечего – с женой он вряд ли разведется – и решила поменять партнера. Такое можно делать в начале рейса, пока все добродушны, живут берегом, но не в середине. Не хватало мне на судне брачных турниров. Придется задать ей гону, чтобы потом не наказывать многих.

Боцман был у себя в каюте, плел коврик из прядей распущенного швартового конца. Сухие темно-коричневые пальцы играючи перебирали белые пряди, и казалось, что коврик увеличивается сам по себе, а боцман поглаживает его, похваливает. Старая школа – чего только не умеет делать: на палубе самодельная ковровая дорожка, возле умывальника висят две самодельные мочалки, на гвозде у рундука – с десяток разноцветных авосек, на стулья надеты самодельные чехлы, оплетены графин и стаканы. Такое впечатление, что дай боцману волю, оплетет все судно.

Боцман встает лишь после того, как доплетает ряд. Из этого следует, что меня он уважает – все-таки встал, но и себя тоже.

– Присаживайтесь, – показывает он на стул в самодельном чехле. – Или что-нибудь срочное?

Знает, что без дела к нему не приду, но не спешит проявить служебное рвение. Понял, наверное, что ничто не ценится так дешево, как поспешная услужливость.

– Не очень.

Я опускаюсь на стул, а боцман ставит передо мной большую серебристо-розовую раковину-пепельницу. Он не курящий и, я уверен, больше никому не позволяет курить в своей каюте. Тирану – тираново. Главная отличительная черта Тирана – как должное принимать блага, запрещенные другим. И я закуриваю.