Мера всех вещей

– Как это, Дионисиодор? Я уже от многих и часто слыхал твое умозаключение, но не перестаю удивляться. Оно было в большом ходу у учеников Протагора142 и еще прежде их143, но мне всегда представлялось странным, потому что как будто опровергало и другие положения, и само себя. Надеюсь, что ты, любезнейший, получше раскроешь мне истину. Точно ли невозможно говорить ложь? Ведь в этом, кажется, сила речи? Не так ли? То есть говорящий или говорит правду, или вовсе не говорит?

Согласился.

– Но, может быть, нельзя только говорить ложь, а думать можно?

– И думать нельзя, – сказал он.

– Значит, вовсе не бывает ложного мнения?

– Не бывает.

– Стало быть нет ни невежества, ни невежд? Потому что невежество, если бы оно было, то состояло бы во лжи относительно вещей.

– Конечно, – сказал он.

– Но этого нет? – спросил я.

– Нет, – отвечал он.

– Однако ж, Дионисиодор, ты говоришь для того ли только, чтобы говорить и сказать нечто необыкновенное, или в самом деле думаешь, что между людьми нет ни одного невежды?

– Твое дело опровергнуть меня, – отвечал он.

– А разве, по твоему мнению, можно опровергать, когда никто не лжет?

– Нельзя, – сказал Эвтидем.

– Я и не требовал опровержения, – промолвил Дионисиодор, – как требовать того, чего нет?

– Такие мудрые и прекрасные вещи, Эвтидем, для меня не довольно понятны, – сказал я. – Внимание мое как-то тупо в этом отношении. Поэтому я предложу тебе такой вопрос, который, может быть, покажется оскорбительным, но ты извини меня. Смотри-ка: нельзя ни лгать, ни ложно мыслить, ни быть невеждой, а потому ни ошибаться, когда что делаешь; ведь кто делает, тот не может ошибиться в том, что делает. Не так ли говорите вы?

– Так, – отвечал он.

– Вот же оскорбительный вопрос, – сказал я. – Если мы не ошибаемся ни в делах, ни в словах, ни в мыслях, если все это справедливо, то, ради Зевса, кого пришли вы учить? Разве не объявили вы недавно, что лучше всякого человека преподаете добродетель каждому, кто хочет учиться?

– Ты, Сократ, настоящий Кронос144, – подхватил Дионисиодор, – если припоминаешь, что говорили мы прежде; ты повторил бы все, что сказал я за год, а не знаешь, как взяться за то, что говорится теперь.

– Да теперешнее-то, видишь, трудно145, – отвечал я, – конечно, потому, что сказано мудрецами; вот и в последних словах твоих очень трудно взяться за тебя. Не сам ли ты говоришь, Дионисиодор, что я не могу взяться за твои слова? А это не значит ли, что мне не опровергнуть их? Скажи, иначе ли как-нибудь понимаешь ты выражение: я не знаю, как взяться за твои слова?

– Но ведь и за то, что говоришь ты, тоже трудно взяться. Однако ж отвечай мне.

– Как? Не дождавшись твоего ответа, Дионисиодор? – сказал я.

– Ты не отвечаешь?

– Так и должно быть.

– Конечно, так должно быть, – прибавил он.

– А почему? – спросил я. – Видно, потому, что ты пришел к нам, как всесветный мудрец в слове; ты знаешь, когда должно отвечать, когда нет; и теперь не отвечаешь, зная, что отвечать не должно?

– Ты оскорбляешь, а не думаешь об ответах, – сказал он. – Послушайся, добрый человек, и отвечай: ведь сам же соглашаешься, что я мудрец.

– Кажется, необходимость велит послушаться, потому что ты управляешь беседой. Спрашивай.

– Что мыслит, – спросил он, – то ли, в чем есть душа, или то, что бездушно?

– То, в чем есть душа.

– А знаешь ли ты какое-нибудь выражение, в котором была бы душа?

– Клянусь Зевсом, что не знаю.

– Почему же ты недавно спрашивал, какой смысл имеет (νοοῖ)[146 мое выражение?

– Конечно, потому только, – отвечал я, – что слабость ума заставила меня ошибиться. Или, может быть, я не ошибся? Может быть, и правда, что выражения мыслят? Как ты думаешь: ошибся я или нет? Если не ошибся, то ты не опровергнешь меня и, несмотря на свою мудрость, не сумеешь взяться за слово; а если ошибся, то ты неправду утверждал, будто нельзя ошибаться. И это относится уже не к тому, что сказано было тобой за год. Так-то, Дионисиодор и Эвтидем, – продолжал я, – ваша мудрость, видно, всегда в одном состоянии: она и теперь еще, как в древности, низвергая другое, падает сама; и ваше искусство, несмотря на столь дивный подбор слов, доныне не нашло средства выйти из этого состояния.

После того Ктизипп сказал:

– Что за странные вещи говорите вы, мужи турийские, хиосские или какие еще – каким именем угодно вам называться, – вы, которым сумасбродствовать ничего не стоит!

Опасаясь, чтобы между ними не произошло ссоры, я снова остановил Ктизиппа и сказал: