Мераб Мамардашвили: топология мысли

Такое держание паузы, замечает М. К., в философии называется «тайной времени» или же вечным настоящим. Тем, что выступает как нечто непрекращающееся, «это глубина вечного настоящего, в котором как бы варятся вещи, предлагая на нашей стороне задержку, стояние, подвешенное время, которое есть держание времени» [ПТП 2014: 591].

Весь текст М. К. не просто усыпан метафорами. Весь его Большой Разговор выступает как одна большая сплошная Метафора, возвращающаяся нас к базовым постоянным темам обретения времени, предполагающего удержание и преодоления в себе реактивного существа.

Вот и снова метафора. Можно сказать и так, что первообраз прустовской мысли – это некоторое «патематическое пространство» (по аналогии с математическим – вместо «мате» (μάθημα, μάϑησις, изучение, знание, наука) ставится «пате», от pathos, как пространство пафосов, пространство фиксированных точек интенсивности, которые суть следы событий, они занимают то место, где происходило событие, где сверкнула молния [ПТП 2014: 591]. Знание и познание даётся и проживается страстно, а интенсивность проживания и переживания задаёт необходимое условие и стержень этого знания. Знать можно только то, что проживаешь.

Наглядным образом-метафорой прустовского взгляда выступает его собственный – описание им военного неба надо Парижем – когда лучи прожекторов выхватывают в небе летящие самолеты. Над тобой небо, тёмное, бездонное, по нему плавают летающие, скрытые от взгляда объекты. А луч прожектора выхватывает летящий объект, освещают его.

Так и луч авторской оптики выхватывает в текущем потоке события, фиксируют и затем выхватывают другие события.

Это «небо» (поле жизни) очерчивается пограничными состояниями, пределы которых перемещаются в зависимости от пути, который проделывает человек, в зависимости от смысла, извлекаемого из опыта, преобразующего меня в опыте (или нет). Эти пограничные состояния подвижны.

Границы мира опыта преображения подвижны, прозрачны, не статичны, не фиксированы. Фиксируются лишь точки-вспышки событий, их треки. Как молнии, как вспышки. Эта среда с плавающими границами (фронтиром) и событийными вспышками-треками есть то, что М. Пруст назвал состояниями «между», обозначая важность того, что состояния пограничны, не статичны, хотя мы всякий раз хотим остановить мгновение, зафиксировать его, поймать. А значит, «взять» событие, ухватить его, запомнить. Причем, запомнить так, как это нравится нам, успокоенным, для комфорта и покоя.

Мы все, существа живые и подвижные, живём в «междусредии», а не внутри своих отдельных корпускул, тел, якобы обособленных, со своим внутренним миром. Наш внутренний мир и есть мир актов-событий, мир пульсаций, вспышек, которые выхватываются зорким взглядом-прожектором автора произведения.

И нам же, реактивным существам, редуцирующим свой внутренний мир к тому, что якобы находится внутри нас, индивидов, кажется, что у нас там весь наш замечательный, богатый внутренний душевный мир, предназначенный для познания. Однако, ничего-то там и нет. То есть, нет как вещи, которую можно взять и получить. В то время как душевная жизнь есть постоянный процесс выворачивания вовне внутреннего и «овнутрения» внешнего [ПТП 2014: 593].[133]

Поэтому то, что «под нами» (см. выше о метафоре пирамиды) – оно не внутри нас, а именно под нами. Хотя это все условные топические обозначения – над, под, в, за. Эта волшебная сила приставок в русском языке! Например, у человека есть за-мысел, а вот он прячет в своих действиях какой-то у-мысел, а вот в его действиях нет никакого по-мысла, а вот в его словах и действиях сквозит сплошной вымысел…

Мы по привычке в качестве ориентира берём наше тело и ставим его в центр. Мы полагаем нас самих как тела, как индивидов, отдельных существ, гуляющих по миру. В то время как жизнь сознания не локализована где-то за, под, над или в. Эти предлоги мы употребляем по той же привычке, по какой мы говорим, например, – душа ушла в пятки. Потому выражение о том, что души наши где-то далеко внутри, есть обозначение культурной, душевной внутренней жизни, а не обозначение внутренней локализации души где-то внутри индивида. Как раз наоборот, наша душевная жизнь происходит вся снаружи индивида, в его предметных действиях, поступках, актах. Другое дело, как превратить порождаемые нами знаки и вещи в «духовный эквивалент», как выражается Пруст? Например, задача воплощения акта чтения или акта письма, или акта пения в знаки, тексты, душевного переживания, впечатления и «воссоздание памятью впечатления». Эти эквиваленты суть «материализованные существования вывернутой наружу внутренности» душевной жизни. Но той, которая на самом деле происходит, а не того, что мы схватываем и чём мы якобы знаем. Это внутренность не поверхностного переживания, а той основы, того «под нами», что выступает причиной переживаний.