Мераб Мамардашвили: топология мысли

Кстати, К. Голубович отмечает этот момент, специфику автобиографизма М. К. Она полагает, что по сути автобиографизм движется для М. К. в категориях евангельского опыта – опыта греха, искупления, любви, страдания, бессмертия, Страшного суда… Автобиография или запись своей жизни должна быть такой, чтобы удерживать пишущего живым. Автобиография должна случиться, автобиография создает писателя [ПТП 2014: 1218].

Вот, что значит разное толкование метафоры подставленной щеки. Я предпочитаю ответ на вызов чрезмерностью[141]. М. К. предлагает подставить другую щёку, потому что тем самым я даю себе самому шанс духовной работы. Иначе я себя лишаю этой возможности, уйдя в чрезмерное ответное действие.

Но меня интересует другое. Из этого посыла делается следующий вывод – «мы должны в своем мышлении иметь большее пространство, чем пространство, заданное пробегом индивидуальной человеческой жизни; смысл и содержание человеческой жизни, в том числе и индивидуальной, расположены на большем пространстве, чем видимое пространство, очерченное условиями и границами человеческой жизни – границами нашей жизни и смерти» [ПТП 2014: 663].

Ради этого правила М. К. вводил и Канта, и греков, и выстраивал всё предыдущее длинное предуведомление. Получается, что смысл жизни рождается вне жизни, за пределами эмпирических границ. Он больше нашей индивидуальной смертной жизни. Из этой земной жизни он не выводим. Мы можем вообще так и не успеть понять про свою жизнь на земле, исходя из неё самой. Она понимается уже за её пределами. Чего стоят тогда все эти тысячи автобиографий, личных жизнеописаний, написанных в этой земной жизни разными авторами? Получается, они придумывают свои смыслы?

Хотя это похоже на правду. Например, смыслы жизни самого М. К. Мамардашвили или Г. П. Щедровицкого больше их собственных земных биографий. Смысл жизни И. Канта мы понимаем после смерти мыслителя. И ему самому этот смысл не дан. Ты, конечно, можешь надувать щеки, пытаясь осмыслить собственную земную жизнь, но поскольку она осмысляется из высшего предела, который по ту сторону земной жизни, то смысл твоей жизни не дан тебе и не может быть дан. Это и есть «судьба», которая шире, больше отдельной, наблюдаемой жизни, по поводу которой не может быть добыто какое-то позитивное эмпирическое знание. Просто потому что эмпирическое знание добывается в опыте. Какой опыт судьбы может быть у простого смертного? Его быть не может. Он только в конце смертного пути что-то начинает понимать про свою прожитую жизнь, а она уже и заканчивается. Дальше хочется лишь одного – покоя.

Здесь чувствуется какая-то глубинная метафизика. С одной стороны, пространство духовной жизни представлено как такое пространство точек-вспышек, пространство актов, состояний свершения. С другой стороны, мы не должны мыслить это пространство в категориях наблюдаемого опыта. То, что там происходит, шире и больше, чем отрезок индивидуальной жизни. Вспышка сверхновой по имени «Киркегор» происходит после его земной жизни. Это как свет далекой звезды. Она от нас далеко, за миллионы световых лет. И вот её свет до нас дошёл. Но она уже погасла. Так и здесь. Автор вспыхнул, совершил акт мысли, поступка, деяния. И ушёл в мир иной. А свет от его акта только сейчас, спустя сотню лет, доходит до нас.

Но это означает и иное. Только совершив действие по принципу «только со мной», здесь и теперь, как раз в этой земной жизни, я смогу состояться и за её пределами. Христос всё равно должен рождаться во мне, даже если он до этого рождался тысячу раз в других. Все точки-акты в пространстве духовной жизни равноправны, относительно каждой из них должно выполняться правило «только со мной», то есть только с моим присутствием, в моей душе, не словесно, не вербальным описанием, а всем моим живым существованием.

По М. М. Бахтину, такое пространство точек-актов есть единство неслиянных голосов. Для М. К. это «условие возможности нас самих». Не нырнув в себя, то есть не преобразовав себя, не почувствуешь другого. Гения перед носом не признаешь. Красивую женщину перед собой не почувствуешь, она тебя не волнует. Вызов не услышишь.

Читаешь, например, воспоминания К. Ясперса. Он благороден в своём гневе, осуждая выбор своего бывшего друга М. Хайдеггера в 1933 году. Да, конечно, эмоционально чувствуешь гнев и возмущение, видя, как философ надевает на лацкан пиджака значок нацистской партии и вскидывает руку в знак приветствия фюрера. Но К. Ясперс не мог чувствовать и видеть то, что чувствовал гений М. Хайдеггера. Онтологическая сила тащила философа, была больше его самого, он не мог отвечать за неё, то есть за свою судьбу. Она ему была уготована. А как же ответственность личности, спросим мы? Как же то, что держало М. М. Бахтина, его не-алиби в бытии? Однозначного ответа здесь нет. Точнее, ответ скрыт за пределами рациональных рассуждений и эмоциональных, слишком человеческих реакций.