Мераб Мамардашвили: топология мысли

Но коль скоро предмет страсти никак не становится твоим, то ты в своих мазохистских желаниях начинаешь думать о своей смерти, жалея себя: вот я умру, и вы все поймёте наконец-то, какой я бы удивительный и замечательный. Как вам всем придётся плохо от моего ухода! Человек, так думающий, получает наслаждение от такой мысли. Такая мысль о своей смерти (разумеется, тоже придуманной), говорит М. К., несёт нечто вроде отрицательного смысла модуса смерти, потому что такая мысль не плодотворна, она убийственна, и мы продолжаем как бы жить в своём эгоистическом я. Это вербальный образ смерти, он придуман, искусственен, воображаем, не реален и потому не плодотворен. Мы можем бесконечно наказывать себя мазохистским желанием, жалея себя, желая себе придуманной смерти, но ничего не извлекаем из таких мыслей, поскольку множим призрачные вербальные образы смерти, смерти образов не нас самих, реальных, а смерти тех, которых в себе жалеем, смерти придуманных нами, некие гримасы нас самих в зеркале. Реальная смерть – это смерть реального моего Я, но его-то как раз я не имею, не вырастил. Оно может формироваться в долгой работе, тогда, когда предмет любви (Альбертина для Марселя) получает права автономного, самостоятельного существа. Я должен отпустить другого, любимого, человека на свободу. А значит, начать его по-настоящему любить, обратиться к самому себе, перебарывая в себе стремление к обладаю другого. Но мы не хотим отпускать его, любимое существо, хотим, чтобы оно было всегда при нас, в нас, зависело от нас. Мы бесконечно бегаем за ними, за нашими любимыми объектами, как за любимым игрушками. Хотим их всегда хранить у себя под подушкой, спать с ними, играть, управлять ими, делать с ними всё, что заблагорассудится. Но игрушка сопротивляется и убегает. Я её снова ловлю и пытаюсь её приручить. А потому мы её убиваем и через это убиваем себя. Мы не даём существовать этой убегающей точке как самостоятельному существу. А потому она не реальна. Она постоянно исчезает как реальное существо. Мы гоняемся за тенью, за призраком [ПТП 2014: 681].

М. К. далее пытается закрепить базовый смысл сказанного. Закрепление идёт через возвращение к базовому постулату всей метафизики М. К. Ведь что значит – обнаружить себя как Я реальное, как Я мыслящее, чувствующее, волящее, не призрачное и не придуманное? Мы возвращаемся к базовому принципу декартова cogito. К невербальному Я как корню реального существования, к принципу «я сам». Однажды в этом мире может случиться событие понимания этого мира и своего места в нём. Само это состоявшееся событие, акт такой интерпретации мира, и рождает меня как событие мира, рождает моё Я, делает его реальным, но через «акт перевоссоздания себя» [ПТП 2014: 682]. Возможность интерпретации мира держится на акте перевоссоздания себя. В противном случаем мы будем пускаться опять в дурную бесконечность порождения вербальных, придуманных образов себя, не реальных, а придуманных, симулякров, воображаемых, но не реальных.

Примерно такая дурная любовь как бред интерпретаций и обсуждалась нами выше. Герой, любящий таким образом Альбертину, находится в таком состоянии «интерпретативного бреда», в состоянии болезни интерпретаций. Через образ Марселя М. Пруст проделывает опыт трансформации собственных переживаний и становления существом, которое освобождается от этой формы любви-обладания, от бреда любви, от бреда интерпретаций [ПТП 20146: 684].

Этот бред можно остановить тогда, когда я начинаю понимать, что будущее есть. Когда я понимаю это, то я жив как понимающее существо. Такое понимание возможно, если я реально признаю, что завтра случится то, что я не мог предсказать, не вытягивал будущее из прошлого, не продолжал его. Я сегодня понимаю, признаю, что завтра случится то, что невозможно предсказать из прошлого. В этом смысле будущее не пусто, оно самостоятельно и никак не зависит от моего вербального продления из прошлого. И тогда я чувствую время, пребываю в нём.

М. К. увязывает тему рождения принципа «я сам», принципа cogito, с темой времени и темой любви. Я, любящий, в погоне за призраком объекта любви (обладания) загоняю себя в бесконечную ленту бега за призраком любви, за этими бесконечными точками желания, а потому попадаю в дурную бесконечность, но тем самым не овладеваю собой, и потому не понимаю, где прошлое, где будущее и где настоящее.

Ещё раз. Если я перестану бегать за призраком чувства, пытаясь его, этот призрачный образ, в себе всякий раз удержать, тем самым владеть им, быть собственником, то тем самым я самому себе начинаю открывать возможность для будущего, для завтра. Потому что я позволяю другим точкам, прежде всего своему предмету любви, быть автономными и самостоятельными, я открываю себя свободным событиям, и потому завтра для меня будет всегда непредсказуемым, я не буду в завтра длиться и протягивать своё прошлое в завтра. И только в таком случае я начинаю существовать как живое, реальное, мыслящее и волящее Я[142].