Мераб Мамардашвили: топология мысли

Ведь не само собой разумеется происходит эта встреча моя и того Автора, мысль которого где-то пребывала всё это время. Как будто существует некое внеиндивидное, вне нас существующее временнόе поле-континуум, в котором (не в наших головах) пребывает эта мысль [ПТП 2014: 713].

Вопрос больше провокативный, вопрос-вызов, нежели требующий буквального ответа – вот тут, поскольку он требует нашего собственного вопрошания, поскольку «задача памяти не есть задача удовлетворения любознательности, вспоминания сведений, но оказывается, она состоит в том, что оживление чего-то прошлого есть условие жизни сегодняшнего» [ПТП 2014: 713].

Вопрос о том, где пребывает мысль? – не вопрос праздного любопытства, любознательности, а вопрос жизни и смерти, поскольку касается меня, желающего быть живым, а не мёртвым. Этот вопрос решается в моей жизни, через соприкосновение с той жизнью. При таком залоге есть только всегда-настоящее. Нет будущего, как нет и прошлого. К будущему не может быть применена онтологическая приставка «есть». Поэтому мыслить будущее невозможно. И прошлого также нет как реальности, мы его постоянно реконструируем, интерпретируем. Есть реальность настоящего, точнее, настоящего бытия в настоящем. Есть лишь реальность настоящего, и если я живой, то я настоящий, то есть полный, живой, пребывающий.[149]

Все начинается с невинного, говорит М. К., с чтения книги. Мы привычным образом разводим акт чтения и акт жизни. Но другой автор, М. М. Бахтин, давно сказал, что за качество художественного акта я несу ответственность в жизни, а за посредственность и бездарность своей жизни я несу ответственность в искусстве. И если я дерьмо в жизни, то я не могу быть великим в акте творения. Не потому что нельзя, а потому что у меня не будет той необходимой духовной энергии для творения. Из дерьма автопоэзис не получится. Акт автопоэзиса определяется целостностью личности. М. К. вторит ему: акт чтения книг похож на акт жизни. Но в каком смысле? В том, что автором книги и вообще автором поступка (будь то создание произведения, нравственное действие или историческое деяние) выступает не эмпирический индивид, двуногий и бескрылый, а тот, который создаётся в акте поступка. И потому нет разницы между актом чтения, актом творения, актом жизни, актом свободного деяния! Везде в этой реальности поступка стоит одна проблема – рождения автора в акте деяния. Автором поступка выступает лицо, создающееся в самом пространстве этого поступка. Мы не можем судить о нём заранее, авансом. И не потому, что это безнравственно. Здесь бахтинские нудительные коннотации для М. К. излишни. Его, автора, просто нет! Мы не можем его знать. Потому что он не рожден, ибо и акта ещё нет.

Это относится и к книгам, и к акту чтения. Я должен совершить усилие над собой, я, читающий, и тогда у меня появится шанс, что мне откроется тот, который был до этого, создавший этот текст, тот «Декарт», тот «Пруст», который мне открывается. Не тот, который был когда-то, эмпирический и умерший. А тот Автор, который создавался тогда в акте творения. Вот этого автора я могу услышать, могу с ним встретиться. А вот эмпирического индивида, разумеется, я не могу встретить. Его уже давно нет. Я не смогу его услышать, не смогу и понять. Я эмпирического человека и не должен понимать, в принципе не смогу понять. Это самое большое заблуждение, настаивает М. К., даже преступление против бытия, это какая-то мания обязательно понимать других эмпирических людей.[150] Людей нельзя понимать, с ними можно только соединяться и сотрудничать в пространстве творения, в пространстве, которого ещё нет до меня, до моего усилия. Там до нашего усилия нет ни его, которого я хочу понять, ни меня, понимающего. Но это возможно, если я буду совершать усилие и задаваться вопросом: «как мне определиться самому, где я стою, что со мной происходит на самом деле?» [ПТП 2014: 716].

Мы возвращаемся к базовым вопросам, которые задавал М. К. в самом начале и в течение всего курса. Вот он вспоминает забавный эпизод про Бальзака. В духе выше сказанного, мы имеем как бы двух героев – Бальзака земного, грешного, сибарита, и Бальзака-Автора, создававшего свой мир творения. Так вот, первый ужасно огорчался, когда ему ночью вдруг снился очередной эротический сон и с ним случалась поллюция. И он в досаде чертыхался: Ах, пропал очередной шедевр! Его духовная энергия уходила в эту поллюцию, и в итоге он не сможет, бедный, создать нечто стоящее. А писал он быстро и много. Так с кем мы имеем дело, спрашивает М. К. – с тем, кто рассказывал про эротический сон или с тем, кто становится возможным человеком в акте творения? Разумеется, со вторым.[151]