Мераб Мамардашвили: топология мысли

А дальше М. К. подходит с другой стороны к теме впечатления и теме невербального присутствия. Как относиться к таким событиям, к таким впечатлениям? Вот то самое знаменитое пирожное «мадлен». Поедание пирожного может быть сугубо простым гастрономическим эпизодом, потом забытым в череде множества других эпизодов жизни. А может быть вечным впечатлением. Потому что дело не в самом по себе пирожном, а в месте и роли этого эпизода в моей жизни. Я к нему постоянно возвращаюсь. Поскольку он не исчерпывается поеданием пирожного, этим поеданием не исчерпывается мое отношение к нему. Если для меня пирожное или другой человек, или чувство к другому человеку, или отношение к любимой вещи, к книге, исчерпывается лишь его потреблением (сиречь – уничтожением), то оно так и останется эпизодом, после которого, кстати, я опять останусь голодным и буду вновь желать нового. Например, можно бесконечно много «поедать», прочитывать детективы, читать их запоем один за другим и быть всегда голодным. А можно читать одну книгу любимого Автора всю жизнь, постоянно к ней возвращаясь. Если я в нём, в Другом, вижу целый автономный, самостоятельный мир, который потому в принципе неисчерпаемый для меня, то мне всякий раз хочется к нему возвращаться.

Момент принципиальный. Ведь мы относимся в целом по своей обывательской привычке к миру, к вещам, к другим людям, как потребители. Хуже того – как захватчики, пыточники. Так сложилось исторически, со времён Ф. Бэкона. Мы пытаем, испытываем мир, природу, другую вещь, любимую игрушку, другого человека, даже любимого (как нам кажется), издеваемся над ним, полагая, что она (он) моя, и я могу с ней делать всё, что захочу. Этакое детское, весьма инфантильное отношение к миру, к людям, вещам. Отношение как к игрушке, которую можно сломать, пытаясь посмотреть, что там внутри, не отвечая за это, бросить её, берясь за новую игрушку. Если же мы видим у другого его игрушку (жену, мужа, вещь, книгу, идею) и нам кажется, что она лучше (конечно! Она же чужая!), мы страсть как хотим ею овладеть. А значит – украсть. Ведь крадут чужое, не своё.

Эта нескончаемая погоня за вещами мира, их поедание, потребление, снова погоня, снова поедание, и ощущение себя всегда голодным (съел – снова голодный) загоняет человека в тупик. Он поедает, разумеется, прежде всего, себя. Его гложет его черный человек из подполья. Он вскармливает своё собственное чудище. Выход только один, говорит М. К., – в так называемом «задержанном действии». Такие действия как бы подвешены и практически не разрешены, они не завершаются и не требуют практической реализации, помещая человека в некую паузу. Это мир желаний, которые не удовлетворяются своим чисто физическим или практическим удовлетворением, этакий «мир подвешенного действия» [ПТП 2014: 732].

Такое задержанное действие возможно при одном условии: при принятии Другого как самостоятельного Мира, автономного, само-цельного, самостийного, не требующего пытки и испытания, в котором ты практически не заинтересован и не стремишься его как-то употребить. Такое отношение предполагает паузу, отказ от реактивного, ответного действия. М. К. вспоминает опять про пощечину – вас обидели, вы привыкли тут же отвечать, а вы сделайте паузу. Потом будете благодарить обидчика, поскольку пощечину обернёте на самого себя и лучше себя поймете. Потому что работа страдания делает своё дело. Претерпевание плодотворней реакции, а резкая реакция быстра и пуста («спасибо врагу, который нас обидел»). Ну, мы это обсуждали. Полагаю, всё же, что отвечать надо не пощечиной на обиду, а чрезмерностью. Хочешь взять? – Нате! Отдай ему сверх меры.

Но М. К. настаивает. Многие, слишком личные вещи, особенно предельные, не вещные, символические (мышление, любовь, смерть, благо, честь и проч.), которые вроде бы выступают порами в духовной жизни, не могут мне быть даны в описании и наблюдении. Они могут быть пережиты через задержанное действие, через опыт собственного рождения-порождения. Даже если эти описания нам сообщаются умно, со знанием дела, тогда, когда нас учат, но они в нас не входят, эти вещи.

Здесь М. К. прибегает опять к идее экрана. Вещь должна входить в мой экран, в моё поле зрения, хотя само поле зрения не порождается вещью, входящей в это поле. Если не будет этого экрана, я не смогу увидеть то, что необходимо для присутствия вещи. Смерть нельзя знать. Она не бывает предметом опыта. Но сочувствие смертному нам доступно.

Итак, для нас ценным является желание, которое не умирает с его удовлетворением, оно наоборот обогащается за счёт иного вектора, вектора задержанного действия. Обычно мы привыкли думать, что если ты тратишь, расходуешь себя, то пустеешь, лишаешься чего-то. В духовной практике наоборот – ты тратишься и через это обогащаешься. Ты расходуешь душевные силы, в результате чего ты наращиваешь их. Это фундаментальное свойство духовной жизни, замечает М. К., – расходование сил с их обогащением [ПТП 2014: 737].