Мераб Мамардашвили: топология мысли

Что получается? Родился человек. Встал, пошёл, пришёл, уехал, приехал, какие-то хлопоты и заботы, женился, работал, развёлся, снова работал, ушёл с работы, снова женился, пошли дети, затем дети разъехались… Кто-то привыкает к такой жизни, к маленьким радостям, повседневным хлопотам, считая, что это и есть жизнь, она так устроена, именно устроена, задолго до нас, и будет после нас, и так до скончания века… В этой устроенности человек пребывает, как-то проживает. Хотя что-то его гложет, чего-то ему не хватает, наедине с собой он признаётся, что эта «тоска медленно текущей жизни» (А. П. Чехов)[128] его хватает за горло и душит, душит, душит…

И тогда он как-то пытается осмыслить то, что с ним происходит. Пишет дневники, письма, в них изливая на чистый лист свою горечь. Кто-то пытается уехать, сменить чисто географически свою точку пребывания. Хотя… Уехав, однажды, в каком-нибудь гостиничном номере, наедине с собой он начинает понимать, что здесь то же самое, даже хуже. И тогда он берёт пистолет или верёвку и… Другой же просто спивается. А третий начинает писать. И письмо становится очистительным зеркалом, помогающим увидеть себя в себе, человек как-то выстраивает некий конструкт и образ, выдавливая из своей жизни с их помощью куски и эпизоды жизни, переплавляя их в новые гибридные формы.

Но что помогает ему делать эту работу по переплавке? Из какой точки зрения он на них смотрит, каким способом он переосмысляет свои куски и эпизоды жизни? Один остановится на этом и будет увлечённо писать мемуары. Другой же уносится далеко за горизонт, пытаясь забыть эту беспросветную жизнь. Третий здесь-и-теперь пытается проделать над собой какую-то странную очистительную работу, медленную, для внешнего наблюдателя тягостную и бесконечную, пытаясь занять некое третье измерение, находясь во всегда настоящем. Не пиша мемуары, не уводя свою мысль в прошлое, и не увлекаясь «грезами духовидца», а пытаясь вновь обрести утраченное время, не вернуть прошлое, прошлого нет, а найти, обрести себя самого. Здесь и начинается собственно автор, тот, кто выделывает в себе себя, отсекая всё лишнее, наносное, долго и больно, выдавливая из себя всякую нечисть и гниль, сильно рискуя открыть то, что самое тяжелое: что его-то самого ещё не было, и он ничто. Но если он проделывает такую очистительную работу/заботу, то лик автора постепенно начинает проявляться. Такая работа продолжается и после его физического ухода. Благодарный читатель-собеседник продолжает его лепить. И с каждым поколением этот лик играет всё новыми красками. Потому что нет, как говорил Чехов, «ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна», та, которая «дала во время όно Иисуса Христа», которая «мешает красть, оскорблять, лгать и проч.» [Кузичева 2012: 394].

Смысл и остранение

Срезание собственной повседневной гнили и дряни становится методом, способом работы. А. П. Чехов замечал, что искусство писать – это искусство вычеркивать, предполагающее вырезание всего лишнего в словах, всего этого толстовства, наносного, не нужного морализаторства, что застит глаз. Остаётся чистая лаконичная форма, простая ясная фраза. Как и у В. Т. Шаламова: «Фраза должна быть короткой и звонкой, как пощечина!». Поэтому романы у Чехова не получались. Он писал рассказы, повести, пьесы. Наиболее точными оказались последние. В них представлена прямая речь героев от первого лица. А между словами и фразами – паузы, говорящие больше, чем сами фразы. Время срезает наносное и не нужное, как срезает тот каблук долгое хождение.

Холодок щекочет темя,

И нельзя признаться вдруг, –
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук…

О. Мандельштам

Чем лаконичнее и объёмнее фраза, тем более она провоцирует на разнообразные интерпретации, толкования, комментарии, потому что смысл кроется в паузе, между словами, там, где хранится воздух смысла. Смысл всегда не завершен, он бесконечен, а сама вариативность смысла есть способ его существования, замечает М. К. [ПТП 2014: 553].

Эти пустоты между словами, хранящиеся в паузах, контекстах, прячущие смысл, наполняют произведение воздухом, создавая ему объём, открытый для понимания. И мы, получающие к нему доступ, вкладываем в этот воздух свои образы, даже если они ошибочны с точки зрения автора. Встреча толкований и образов прочтения в месте произведения уравнивает разных читателей, «уравнивает разницу путей», путей испытаний. Произведение автора написано на каком-то иностранном языке, замечает М. Пруст, но будучи открытым и наполненным воздух, оно позволяет дышать им и делать ошибки при вдохе и выдохе, как их делает путник, споткнувшийся о корягу или камень. Но чтобы споткнуться, надо для начала встать и пойти. Не идущий не спотыкается. Но ошибки при встрече другого образа дают энергию для продления и дальнейшей жизни произведения: