Мерфи

Этот припадок, гораздо более напоминавший приступ эпилепсии, чем смеха, встревожил Селию. Глядя на то, как он катается по полу в своей единственной пристойной рубашке и манишке, она произвела все необходимые приготовления, вспомнила сцену в том дворе и, как тогда, пришла ему на помощь. Необходимости в этом не было, приступ прошел, его сменила мрачность, как после тяжелой ночи.

Он позволил ей одеть себя. Когда она закончила, он сел в свое кресло и сказал:

— Одному Богу известно теперь, когда я вернусь.

Мгновенно она захотела узнать об этом все. Он и сел для того, чтобы, в свое удовольствие мучая ее, вырвать эту припозднившуюся заботу. Он все еще любил ее настолько, чтобы наслаждаться, вспарывая ей время от времени нутро. Почувствовав себя умиротворенным — что случилось вскоре, — он перестал качаться, поднял руку и сказал:

— Эта работа — твоя вина. Если ничего не состоится, я вернусь нынче же вечером. Если состоится, не знаю, когда я вернусь. Это я и имел в виду, когда сказал, что Богу известно. Если они мне позволят приступить сразу, тем хуже.

— Они? — сказала Селия. — Кто? Приступить к чему?

— Нынче вечером узнаешь, — сказал Мерфи. — А если не нынче вечером, завтра вечером. Или если не завтра вечером, так послезавтра вечером. И так далее. — Он поднялся. — Подбери немножко пальто сзади в талии, — сказал он. — Ужасно, ветер ходит — сплошной сквозняк.

Она как следует придавила пальто у талии. Бесполезно, оно мгновенно снова вспузырилось, как не сохраняющий вмятины дырявый мяч.

— Не держится, — сказала она.

Мерфи вздохнул.

— Второе детство, — сказал он. — Гонится, хватая за штанины.

Он поцеловал ее, на лидийский лад, и направился к двери.

— Мне кажется, ты бросаешь меня.

— Пожалуй, совсем ненадолго, пока ты меня к этому вынуждаешь, — сказал Мерфи.

— Навек и навсегда.

— О нет, — сказал он, — максимум совсем ненадолго. Если б навек и навсегда, я б забрал кресло. — Он пошарил в кармане, желая убедиться, при нем ли Сук. При нем. Он пошел.

Она была слишком не одета, чтобы проводить его до порога, — пришлось довольствоваться тем, что она встала на стул и высунула голову в окно. Она начала недоумевать, отчего он не показывается, когда он вновь вошел в комнату.

— Разве утром не должно было быть никакой казни? — спросил он.

— В воскресенье никогда не бывает, — сказала Селия.

Он в отчаянии хлопнул себя по голове, покачал ею и снова ушел. Он прекрасно знал, что было воскресенье, это непременно должно было быть воскресенье, и все же он продолжал считать это пятницей, днем казни, любви и поста.

Она видела из окна, как он в нерешительности стоял у калитки, опустив голову на распорку плеч, придерживая пальто у талии спереди и сзади, как будто окаменел в разгаре хорнпайпа[60]. Некоторое время спустя он двинулся в сторону Йорк-роуд, но через несколько шагов остановился и стал, прислонившись к решетке и схватившись рукой за шейку зубца ограды у своей головы, в позе человека, опирающегося на посох.

Когда все другие подробности его ухода стерлись у нее в душе, она в самые неожиданные моменты продолжала, хотелось ей того или нет, видеть эту руку, зажавшую зубец решетки, разжимающиеся и сжимающиеся пальцы, над его темной головой.

С шипением он пошел в обратную сторону. Селия подумала, что он возвращается за чем-то, что-то забыл, но нет. Когда он миновал дверь, направляясь в Пентонвилль, она окликнула его и сказала «до свидания». Он не слышал ее. Он шипел.

Его фигура вызвала столько насмешек у ватаги мальчишек, игравших на дороге в футбол, что они прекратили игру. Долго после того, как ее глаза уже потеряли его из виду, она все еще видела его сквозь увеличительное стекло их пародии.

Он не вернулся ни в тот вечер, ни на следующий, ни на следующий. В понедельник мисс Кэрридж спросила, где он.

— Уехал по делам, — сказала Селия.

Во вторник мисс Кэрридж спросила, когда она ожидает его возвращения.

— Со дня на день, — сказала Селия.

В среду мисс Кэрридж получила новую партию образцов и принесла чай.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Селия.

— С большим удовольствием, — сказала мисс Кэрридж. Возможно, так оно и было. — У вас какие-нибудь неприятности? — сказала мисс Кэрридж, чья отзывчивость не останавливалась ни перед чем, исключая подаяние. — Вам, конечно, лучше знать свои дела, но я слышу, как вы ходите всю вторую половину дня, совсем как старикан, упокой его душу всемогущий Боже, перед тем, как его забрали от нас.

Это поразительное употребление пассивной формы не проистекало из каких-то фаталистических представлений в душе мисс Кэрридж, но из убеждения, которого, по ее понятию, она должна была придерживаться как домовладелица и повторять как можно чаще, что старикан перерезал себе глотку нечаянно.

— О нет, — сказала Селия, — никаких особых неприятностей.

— Ах, что же, у всех у нас свои неприятности, — сказала мисс Кэрридж со вздохом, желая, чтобы ее собственные были не столь сокрушительными.

— Расскажите мне про старика, — сказала Селия.