Мэри энд Лили

– Ты же и сожрал, – тетя Зина выложила на стол деревянную доску и суповую тарелку. Батон и колбасу, не чинясь, нарезала по-крестьянски, то есть так, чтобы готовый бутерброд пролезал в широко раскрытый рот. Огурцы предполагалось брать из банки вилкой и затем рукой отправлять в рот. Такой ерунды, как салфетки, в доме у тети Зины отродясь не водилось. Пальцы всегда можно было облизать или вытереть об одежду. Тем, кто сидел у окна, в этом смысле везло больше, так как под рукой всегда имелись цветастые ситцевые занавески. Проявленное мной уважение, в виде бутылки коньяка, подвигло тетю Зину достать из буфета почти хрустальные рюмки. Заодно она принесла чистое полотенце, которое я положила на колени. Подготовку к застолью на этом сочли законченной, и дядя Сеня поднял рюмку.

– Хорошо, – он посмотрел рюмку на свет и сдвинул брови. – Но мало.

Конечно, если пить все время стаканами, то рюмка, как посуда, воспринимается с трудом. Мы все выпили и закусили бутербродами. Поскольку тетя Зина делала их под размер своего рта, мне пришлось отделить колбасу от булки и есть отдельно.

– Что Мария обмываем? – дядя Сеня споро налил по второй.

– А, – махнула я рукой, – икону.

Родственники вытаращили глаза, – Так в посылке икона была? Зачем? От кого?

– Ну, там же написано было, вы что, не прочитали, от кого?

Тетя и дядя дружно покачали головой:

– Какой-то Пономарев или Пименов, не из наших, точно.

– А город – Санкт-Петербург, это было крупным, а улицу я не успел прочитать, – Дядя Сеня с укоризной взглянул на жену.

– Наливай дядя Сеня. – Я положила перед собой тетрадь. – Давно хотела записать свою родословную. Как дедушку звали, прадедушку, откуда родом.

– Деда твоего Иваном звали, а прадеда – Прохор. Была у нас фотка, да ушла, а то бы показал.

– В посылочке и фотография была, – я сунула дяде картонку.

– Мать-перемать! – хлопнул по столу ладошкой дядя Сеня. – Как ушла, так и пришла. Та самая фотка, которую Танька поперла. Вот пятнышко знакомое, и краешек надорван вот туточки. – дядюшка нежно потер пальцем уголок фотографии. – Делаю выводы, что она до сих пор жива-здорова и проживает в Питере. Раз прислала тебе посылочку, получается, что она про нас знает, а вот мы про нее – нет. Этот вот, с бородой, дедушка мой Прохор, тетка – это бабуся Серафима, на руках у ней – твой дедуля Иван. Под рукой у Прохора – маменька моя Катерина. А вторая девица, стало быть, Анька.

– Ишь ты, – умилилась тетка. – У своего заводика снялись.

– Да, – вздохнул дядя Сеня, – хорошие были люди. Взять прадеда нашего, Прохора, ух, деляга был, купчина, разворот имел, будь здоров. Лесопилкой владел, а перед революцией завод кирпичный поставил.

– Не в тебя пошел, – съязвила тетя Зина, макая в соль маринованный огурец.

– Куда тычешь, дура, – схватил ее за локоть дядя. – Беда, с вами, с бабами, великие мастера добро на говно переводить. Если б меня дедка воспитывал, я б, может, в графья пробился. А так, мать одна растила. Что с нее, с бабы, взять?

– А наследственность? – не унималась тетя. – Хотя, ты, скорее всего, в отца пошел, в пастуха местного.

– Почему это в пастуха? – оскорбился дядя Семен. – Мать как-то проговорилась, что отцом моим был комиссар из Питера.

– Ага, комиссар, – разошлась тетка. Коньяк явно пошел ей на пользу. Она разрумянилась и молодела на глазах. – Хвосты коровам комиссарил.

– Это у тебя во рту не язык, а хвост бычий. Метешь им, сама не зная что, – обиделся дядя. – Матке моей, вы все, – он ткнул в меня пальцем, – должны в ножки поклониться. Как наехала в тридцать третьем году комиссия в Вереево, наше семейство разъяснять, пропали бы, кабы не маманя. Дед-то богатеем был, могли нас всех по этапу отправить. Маменька-то с комиссаром заседание провела, внеплановое, на сеновале. Так и отбоярилась от ареста, и Ивана с Ольгой спасла. Дед-то твой токо-токо поженился с ней. А матка с того сеновала понесла. Да, а комиссар этот, засранец, батя мой, строго ей наказал, чтоб не трепалась. Она и молчала. Комиссар потом убыл в Москву на руководящий пост, а в войну его убили.

– Погоди, – нахмурилась тетя Зина. – Чего, брешешь-то? Ивашку, ведь, в тридцать седьмом забрали.

– Забрали, – вздохнул дядя Сеня, нащупывая свою стопку. – Из наших же, деревенских, какая-то сука донос накатала. Чего же тут поделаешь? Разобрались же, вернули назад Ивана, в 1939, перед войной. Всего два года отсидел-то, радоваться должен.

– Так он и радовался, – буркнула тетя Зина, разливая по рюмкам ароматную жидкость. Коньяк красиво золотился в свете лампы. – Кашлял кровью и радовался. Застудил, должно быть, легкие на лесоповале.

– А вы, дядя Сеня, своего дедушку видели?

– Орел был дедуля, – дядя задумчиво понюхал пустую рюмку.