Мэри Роуз

В новогоднюю ночь Энтони подарил Люку испанскую азуэлу детского размера, а Сильвестру — «Канцоньере» Петрарки. Он полностью перевел это собрание стихотворений, исписал страницу за страницей своими ровными и угловатыми буквами, а затем переплел светлым полотном. От такого подарка Сильвестр растрогался до слез и долго не мог успокоиться.

— Ради всего святого, как ты это сделал?

— Для этого не нужны святые. Нужно было сделать это давно. Ты просил меня много лет назад.

— Но ведь все эти годы тебя здесь не было!

— Там, где я был, у меня имелось время.

— У тебя же не было книги! И как ты мог сохранить в той грязи чудеснейшую бумагу?

— Никак, — равнодушно ответил Энтони. — Ты же знаешь, что я всегда все сначала делаю в голове.

— Непостижимо! И ты сделал это для меня.

— Не глупи, Сильвестр, — ответил Энтони. — Это же просто каракули, они ничего не значат. — С этими словами он развернулся и вышел из дома.

Сильвестр хотел пойти за ним, но отец удержал его.

— Дай ему немного свободы. Он ведь не может плакать при всех, как ты.

— Но он вернется к нам, правда? — спросил Сильвестр, по лицу которого по-прежнему текли слезы. — Я имею в виду, целиком и полностью — как раньше.

— Раньше — это всегда то время, которое уже миновало, — ответил сэр Джеймс, вытирая влажные щеки сына. — Он только что признался тебе в любви, и более интимного момента и быть не может. Почему тебе этого мало, что еще он должен тебе дать?

— Ничего, — ответил ему сын. — Он должен разрешить мне точно так же любить его. Тогда, после смерти Ральфа, он позволял. А сейчас — нет. Он сидит с нами, потому что мы попросили его, но он один-одинешенек.

— С нами всеми то же самое, — вмешалась в разговор тетушка Микаэла. — Но хуже всех бедняжке гребешку. Даже дикий кот замурлычет, если его почесать за ушком, но этот человек, просто созданный Богом для любви, не чувствует даже, если его пощекотать за талию.

Фенелла вздрогнула.

— Может быть, ему просто нужно время, — робко предположил сэр Джеймс. — Время и тепло. Если бы мы только могли представить, что он пережил, то наверняка сумели бы проявить больше терпения.

— Время и тепло. — Микаэла подошла к нему и легонько ударила кулачком по плечу. — Похоже, это вечные средства от всех болезней, применяемые в этом доме. Но ими можно исцелить рану только в том случае, если она чиста и не воспалена. А та, что в душе у черной морской звезды, несмотря на все наше тепло и терпение, лишь глубже вгрызается в его сердце.

— И что же, по-твоему, делать с этой раной? — поинтересовался сэр Джеймс.

Тетушка и бровью не повела.

— Ее нужно прижечь.

— Отлично! — рявкнул Сильвестр. — Может быть, ты еще скажешь, кто из нас должен сделать это — раскалить железо, прижать к его сердцу и подождать, не сойдет ли он с ума от боли и не подохнет ли потом?

— Никто из нас, — ответила тетушка. — Если он того захочет, то должен будет сделать это сам, а мы можем только молиться, чтобы при этом никто не умер.

Некоторое время они молчали. Потрескивали в огне поленья, в стекла окон эркера, то стихая, то нарастая, билась снежная буря.

Внезапно Фенелла поднялась.

— Я отнесу ему плащ, — произнесла она.

Сильвестр подал ей свой и в придачу вручил фонарь.

Энтони стоял за крытой аллеей, засыпанной снегом. Когда Фенелла вышла из дома, он обернулся. В лицо ей ударил ледяной ветер, но она побежала ему навстречу, а он пошел навстречу ей. Таким же мокрым он бывал иногда у канала, когда они ждали друг друга под летним дождем. Но сейчас тело его было холодно.

— Зайди хотя бы под арку! — громко сказала она, пытаясь перекричать рев ветра. — Кому будет лучше, если ты будешь так мучить себя?

— Я себя не мучаю, — произнес он. — Мне это очень нравится.

Возможно, он не чувствовал этого пронизывающего холода, так же как щекотки и поглаживаний. Но, похоже, все же заметил, что она дрожит. Он укутал Фенеллу в Сильвестров плащ, затащил ее под шесты, на которых летом росли розы сэра Джеймса. Под снежным покровом было сухо и поразительно тихо.

— Возвращайся в дом, глупышка, — с нежностью произнес он, как можно плотнее запахивая на ней плащ Сильвестра.

— Ты еще глупее, чем я.

— Нет. Я бессердечный, подлый, убийца и еретик. А глупышка — ты.

— Ах, Энтони, я так ужасно люблю тебя, бессердечного, подлого и убивающего еретика.

— И это самое глупое, что ты могла сделать.

— Нет. Самое умное. Даже в лучшие свои времена, когда ты мог заморочить голову кому угодно, тебе не удавалось разубедить меня в этом.

Он зарылся лицом в ее волосы, и она затылком почувствовала, какой холодный у него нос. Некоторое время оба молчали. Затем он вынул что-то из-под камзола и вложил ей в руки. Это оказалась книга, чудесное, переплетенное кожей издание, покрывшееся пятнами от влаги.

— «La Divina Commedia» — прочла Фенелла в свете фонаря. «Божественная комедия». Человека, который написал ее, звали Данте Алигьери. Сильвестр рассказывал, что он: — король среди флорентийских поэтов и без него не покорил бы гору Петрарка, не возникло бы движение под названием Rinascimento.

— Откуда это у тебя?

— С книжного рынка в Лондоне, откуда же еще?